«А мне уж никогда не будет девятнадцати, — думал Валерий, — и не пройду я больше по нашему старому доброму бульвару с шумной компанией и гитарой…»
— Парадокс Эйнштейна? — спохватился он. — Ну, видишь ли, пространство, время и тяготение находятся в зависимости…
Он объяснял Ане парадокс замедления времени, а в соседней аллее теперь затянули старинную студенческую песню:
— Вот теперь понятно, — сказала Аня. — Ты всегда лучше всех объясняешь. Валера, а что это за страна — Шумер?
— В древности люди всегда селились на берегах больших рек, — со вздохом начал Валерий. — И вот в речной долине Тигра и Евфрата…
Сам Харлампий святой закивал головой,
Сверху глядя на них, умиляется, неслось из той аллеи. И тут был мощно подхвачен припев:
— Фу, как орут! — поморщилась Аня. — Ненормальные прямо. Они из медицинского.
— Откуда ты знаешь? — удивился Валерий. — По голосам?
— По песням. А теперь что же — Ур улетит обратно на эту планету? Как ее — Эир?
— Не знаю. Он уехал к родителям в колхоз, сидит там безвылазно, и никто не знает, что будет дальше.
Рокотала гитара, лихие голоса вели старинную песню к концу:
Эта озорная песня Казанского университета — не правда ли? — вызывает представление о развеселой жизни дореволюционного студенчества. Вольно им было от зари до зари шататься по городу. Вон даже святой Харлампий, патрон университетской церкви, им позавидовал — слез со своей колокольни и закутил напропалую. Отсыпались студенты, естественно, днем. Обязательногото посещения лекций не было. Только расписание вывешивалось выбирай что хочешь.
Ах, веселые времена необязательного посещения и ночных шатаний! Ах, озорные песни и невинные забавы!
Правда, были в жизни старого студенчества свои мелкие неудобства. Ну, скажем, непременно нужно было в срок вносить плату за обучение. Особо одаренным юношам, не имеющим средств, разрешалось представлять «свидетельство о бедности», освобождавшее от платы. И, чтобы получить эту унизительную бумагу, приходилось долго обивать пороги канцелярии полицеймейстера.
Перелистайте студенческие дневники Чернышевского за 1848–1849 годы — вы поразитесь, сколько перед двадцатилетним Николаем Гавриловичем возникало сложных финансовых и бытовых забот, неведомых нынешним студентам.
Общежитий не было. Студенты снимали комнаты и углы «по средствам». А чтобы добыть денег, давали уроки на дому гимназистам из богатых семей. Дашь с утра урок часа на два — беги в университет, хоть одну лекцию успеть бы послушать. Потом — на другой конец города, еще урок часа на два. Зайти в кофейню Вольфа, где посетители имели право бесплатно читать газеты, похлебать наскоро щей, горячего чаю попить. Потом — к товарищу лекции переписать. Забежать на почту — письмо родителям отправить (почтовых ящиков еще не было), сходить к немцу в Чернышев переулок — чернил купить и узнать, что партия распродана, послезавтра надо прийти. А тут приспело время сдать профессору зачет на дому, да хорошо бы его дома застать, а то прошлый раз ушел несолоно хлебавши (телефонов-то еще не было). Поздним вечером у себя в каморке завалиться бы спать, да надо писать очередную работу. А темы для студенческих работ всякий раз даются новые — что профессору в голову придет, — так что и переписать не у кого…
Не колесили по старому Петербургу автобусы, трамваи и троллейбусы. Не мчались под городом поезда метро. Были только извозчики — медленные и дорогие («Овес-то нынче почем?»). За перевоз через Неву лодочники брали по 15 копеек.
И все концы студент проделывал на своих на двоих.
Библиотеки, кроме университетской, были только платные, с залогом. 18 сентября 1850 года Чернышевский записывает расход — 10 рублей серебром на возобновление билета в библиотеке для чтения. А когда ему удалось достать на считанные дни «Современник» с лермонтовским «Героем нашего времени», Николай Гаврилович переписал эту вещь для себя. Купить журнал было «не по средствам».
Часто приходилось ему обдумывать, чем выгоднее писать и на какой бумаге. То ли чернилами, то ли карандашом. А карандашей в России тогда не делали, были только заграничные, и стоил такой карандаш 10 копеек серебром — по ценам того времени столько же, сколько два фунта хлеба.
А так — что ж, жизнь веселая. Хочешь — спать ложись, хочешь — песни пой…
Конечно, были не только бедные студенты. Были и богатые, их называли «белоподкладочниками». Чтобы уменьшить приток разночинцев в университеты, было введено обязательное ношение формы — довольно дорогой, со шпагой на боку. Бедные студенты заказывали себе форму на неизносимой черной саржевой подкладке, чтобы хватило на пять лет. А богатые — на белой шелковой. Им-то, «белоподкладочникам», не надо было бегать по урокам и библиотекам. Нужные книги и журналы они покупали на деньги родителей, ездили на родительских лошадях, и времени свободного для развлечений у них, понятно, было куда больше.
Ладно, хватит о старых временах. Просто к слову пришлось: святой Харлампий подвигнул к сему отступлению.
При своей близорукости Вера Федоровна очков не носила — полагала, что они ей не идут. Однако все, что ей было нужно, она видела превосходно.
Вот и сегодня: предприняв большой директорский обход института, внезапно появляясь в отделах и лабораториях, Вера Федоровна зорко подмечала недостатки, подлежащие устранению.
В холле второго этажа она увидела совершенно возмутительный недостаток: у круглого низенького столика, развалившись в креслах и дымя сигаретами, сидели младший научный сотрудник Горбачевский и незнакомый юноша в пестром галстуке и многопуговичном пиджаке, какие теперь закройщики модных ателье называют «фасон свиноматка». Перед ними лежали на столике два-три развернутых ватмана, покрытых, как принято писать в производственных романах, сетью затейливо переплетенных линий, а проще говоря — чертежами двухступенчатого редуктора с косозубыми цилиндрическими колесами.
Палец Горбачевского блуждал по чертежам, а многопуговичный юнец со скучающим видом смотрел сквозь заграничные теневые очки сложной конструкции.
— Деталь девятая, — произнес Горбачевский, — маслоуказатель…
Тут он увидел Веру Федоровну и запнулся. У него напряглись было мышцы, управляющие подъемом туловища, но в следующий миг Валерий понял, что все равно попался и теперь вежливым приветствием делу не поможешь. Он остался сидеть в кресле, только ноги подтянул, а директриса, холодно глянув, прошествовала через холл в коридор.
В приемной Вера Федоровна справилась у Нины Арефьевой, вернулась ли из отпуска Селезнева, и, получив ответ, что да, как раз сегодня вышла на работу, распорядилась вызвать ее.
С улыбкой вошла Нонна в кабинет директрисы. Вера Федоровна, прищурившись, окинула взглядом ее стройную фигуру в брючном костюме из кримплена сиреневого тона, с неизменным аляповатым скарабеем, приколотым к отвороту жакета. Сухо ответив на Ноннино приветствие, приступила к разносу:
— Ваши подчиненные, моя милая, распустились. Не далее как десять минут назад ваш хваленый Горбачевский — заметьте, в рабочее время принимал посетителя по личному делу. Одного этого достаточно для наложения взыскания, не так ли?
Нонна открыла было рот, чтобы ответить в том смысле, что она только что вернулась из отпуска, но Вера Федоровна не дала ей вымолвить ни слова.
— Но еще хуже то, чем занимается Горбачевский, — продолжала она обличительную речь. — Нетрудно понять, что он сдавал бездельнику-студенту работу, выполненную за деньги, — листы по начерталке или курсу деталей машин. С легкой руки вашего Горбачевского этот белоподкладочник современного типа с юных лет привыкает жить за чужой счет. И я вас спрашиваю: какой инженер из него получится, к чертовой бабушке?