Типы в пестрых тряпочках, с водяной размытостью лиц. Всюду зубы, губы, слюни...
- Все смеешься! - зло сказал я Стасу.
- Наревусь еще в аду, - пробормотал Стас с каким-то нездешним акцентом.
Преисподняя... Старичок, вылитый Калинин, в костюме-тройке, аккуратно седобородый, в пенсне, расхаживал. Высматривал себе парочку. Ручки заложил за спину. А на подиуме извивался негр, лоснящийся, в золотых трусах. То и дело приближался к обрыву, ему совали в трусы купюры, оттягивали и захлопывали резинку трусов. И он оттанцовывал в центр подиума.
Мы сели со Стасом за столик, пили. Я обводил глазами это помещение. Из-за столиков меня пронзали взгляды. А через некоторое время навис чей-то голый лоб. Дядька лет пятидесяти, а за ним плавно, с чутким самолюбием, опустился парень, бобриком стриженный, в бусинках пота. Графин водки и рюмочки...
- Студенты? - спросил старший, похожий на рыбий скелет. - А слыхали выражение: привычка - вторая натура?
- И? - сказал я.
- Шо ты думаешь, я пидором от большого желания стал?
- Почем я знаю.
- Кончай базарить, Маманя! - подтолкнул ногой младший старшего, и подпрыгнул и зазвенел стол.
- Тихо, тихо, Николя. - Маманя отмахнулся рукой, едва не саданув дружка по лицу. - Да если б мне раньше сказали, шо я с мужиками буду... Я бы на месте порешил, не рисуясь, кто мне это сказал. Эта молодежь, - показал глазами зал, - мне, если хошь, совсем посторонняя! Они тут ради забавы друг друга тискают...
- А вы как? - осведомился я с прохладцей.
- Да мы... Все не от хорошей жизни! Может, вышли мы, как говорят, с вредными привычками, а себя не теряли. Николя подтвердит, бывало, я некоторых... я их... просто по-черному... - При этих словах младший криво усмехнулся. - Но шобы самого меня... Не нас опускали, а мы опускали! Понбял разницу? Поня-ал? - Он тоненько подвыл.
- Понятно, - отозвался Стас. Он сидел головой к кондиционеру, и его легкие светлые волосы шевелились, как большие пауки.
- Понятно... Шо тебе понятно?..
Резко наступила тишина. Младший осушил рюмку водки и вместо закуси высказался:
- Маманя, ни они тебя не знают, ни ты их... Кончай ты, епты.
А лицо старшего уже исказила забава. Он сжал тупо сиявший столовый нож, покрутил им и повел на дружка.
- Ага-га-га, - разевал он рот.
- Я тебе, га-га, этим графином по голове ща! - предупредил Николя и выпил еще.
Маманя, гогоча, вел нож. Худая рука, выбиваясь из рукава, ползла над столом.
- Заре-ежу, заре-ежу ведь, - привстал со стула. - Ты ведь знаешь. - В голосе затеплилась пугающая ласковость. - Да, Николенька?
Я встал, и Стас за мной. Стас повлек меня в темноту. Темная узость коридора, воздух душный и липкий, несло одеколонами. Публика переглядывалась, блестя белками. Из кабинок шуршала и стонала возня. У стены выжидали свой черед. Какой-то юноша привалился к стене и, вздернув майку, обнажил тоскливую грудь. Ад в прямых, средневековых его изображениях. И постоянно жалобно хлопали двери в кабинках, вываливались одни и устремлялись другие. И чего-то рыщущая вереница брела по узости коридора. Все толкались, как же иначе в такой тесноте, задевали друг друга, превращая это в щипки, в поглаживания... Тьма. Сзади чья-то рука сжала мне ягодицу.
Я вырвался. "Все, Стас, пока". И я пошел прочь.
Прочь, прочь!
Я помню, волосатый доктор. Обычный профилактический осмотр. Он лез ко мне подлыми короткими руками. Волосатые руки высовывались из-под белого халата, на смуглом запястье горели золотые часики. Он близил ко мне рот, я сказал: "Отстаньте".
А он со мной делился заботой:
- Ко мне мальца привела мамаша, я ей говорю: "Вы подождите за дверью, что он, ребенок, что ли, пятнадцать лет". Я пьяный был, плохо помню... Короче, я ему говорю: "Соси давай". И выходит, что потом он мамаше своей нажаловался. Она в истерике, к главврачу побежала... Чего они докажут? Мало ли чего мальчишка брешет? Правильно я сужу? - И он отер лоб, и под мышками халат у него отсырел от пота. - Подумаешь, отсосал... И я ему отсосал... Ему приятно мне приятно... - бормотал доктор, потея пряной кожей, нервно смаргивая под очками. - Твое здоровье, милый мой. Не будешь, а я еще маленько... - Он проглотил коньячок, сгримасничал, взял свою бороду в кулак и крепко сжал. Ух, обожгла! - И подмигнул мне: - Все равно в могилу...
Этот человек - сырой, грузный, с запахом болота, вздрагивающий трясинами своего тела. Он уже сдох как человек. И все же он смаковал свои слова, он сладко выговаривал их, подсюсюкивая, и толстым языком выпихивал наружу. Я подумал: его язык... Наверно, при поцелуе у этого языка вкус чернослива. Мне было пронзительно тошно.
Я дунул из кабинета.
- Куда же ты, миленький? - закудахтал доктор.
А недавно я был на совещании молодых писателей. Подмосковный пансионат, сидел я в номере у одного из парней. И тут ввалился гей-поэт. Ему лет тридцать, мигают глазки, весь он свален из шаров розово-улыбчивых.
- Скажи, а ты голубой? - спросил хозяин номера, Васька, драматург уральский.
- Я? Ну и что! - И, подойдя к уральцу, поэт метнул ему руку в штаны.
Драматург отстранился.
- Ну, когда я так тебе делаю, разве тебе не приятно? - заискивал гей. Разве нет? А для тебя? - Он сунулся ко мне.
- Нет, для меня омерзительно. - Я показал ему кулак. - Педерастия... Знаешь, что это? Это волчья ягода в заячьей губе! Скромнее надо держаться.
Пока я ему так выговаривал, он превращался в нежить. Его лицо все больше просвечивало водой и наконец сделалось водянистым пузырем. Стоило царапнуть иголочкой, как он бы сдулся, выпустил из себя дурную водицу. Он раздувался, отворачивался, его вынесло вон из номера.
То ли дело девочки... И легкость, и нежная игра, и обоюдное проникновение речей. Мое предназначение - в любви к женщине. Охватить ее одним порывистым взглядом, чуть задержавшись на грудях. Люблю задорных девиц, курносых. Люблю блондиночек тонких. Властно люблю. Женщина - чернозем, рыхлая земля в ожидании, вся паром укутанная. Сечет ее стальной дождь! Мужская особь да женская - все хорошо и ясно.
А что такое педики?
Я знаю, что сильно рискую, ввязываясь в эту тему. Ну а они? Они же прут со всех сторон. Очень нахально ведут себя. Я заявляю: "Не люблю вас". Пидосы имеют дело с мужским отверстием. Они распространяют эманацию кала. Кал под маникюром ногтей.
Народ их выталкивает вон, инстинктивно. Лето, давка автомобилей, шофер высунулся, сигналит и вопит: "Пидарас! Ехай давай, пидарас!" Во, думаю я, шагая по тротуару, ПИДАРАС - жаркое народное ругательство...
ВЫПЛЮНЬ ПИВО, СЛОМАЙ СИГАРЕТУ!
Не курю я уже месяцев семь и подвешен на нежной дымчатой ниточке. Однако стоит закурить - и, знаю, все начнется заново, опять я задохнусь в табачной удавке.
Двенадцати лет от роду я на даче подобрался к палатке. Мне было неудобно покупать сигареты. Такое же чувство должен испытывать любой в этом возрасте. Я стоял вроде как в задумчивости и смотрел. Почему-то мне казалось, что продавщица на меня наорет, потащит за руку к родителям через весь поселок, сцены конфуза рисовались мне. Тут к палатке подошла баба. "Ми-ил!" - позвала она. Вышла продавщица, и две подруги стали болтать, подбоченясь, о том о сем. А я как дурак ждал и все ласкал глазами заветную пачку. Наконец они распростились. "Чего тебе?" - уронила продавщица. "Дайте сигарет, пожалуйста", - выговорил я порывисто. "Каких?" И сделка состоялась.
Но та пачка меня не втянула в курение. Курить я начал позже, в восемнадцать, когда Алиса меня оставила. Курил беспрерывно, зажигая сигарету от сигареты. Насильно окунул я себя в дым. И Алиса исчезала, и бежало передо мной густое стадо лошадей, показывая лишь дымчатые крупы. Дым говорил мне о тщетности всего. Любила-разлюбила, все ерунда...
Считается пошлым обличать курение. Но не значит же это, что надо на эту тему заткнуться. Курение - важнейшая тема в судьбе народа.