Не помню, о чем я думал, пока ехал домой. Скорее всего, ни о чем. Мозг радостно перебирал воспоминания прошедшего дня и не испытывал нужды в каких-то там мыслях. Пиво быстро убывало, ночной пейзаж за окном действовал усыпляюще, потом пиво закончилось, и я задремал.
Меня разбудили громкие мужские голоса. Я оглянулся и увидел, что заднюю часть автобуса оккупировали человек восемь молодых людей примерно моего возраста. Спортивные костюмы, бритые головы, зрачки как точечки. Интересно, как героиновые наркоманы видят в темноте с такими зрачками? Я отвернулся к окну, и это было моей ошибкой.
Пару остановок молодые люди громогласно и неразборчиво разговаривали о чем-то веселом. Потом двое совершили путешествие к кабине водителя и обратно, пошатываясь и задевая пассажиров, которые упорно не замечали расшалившуюся молодежь. Скорее всего, никто из них даже не вызвал милицию. Затем внимание молодежи привлек я.
На сиденье рядом со мной шлепнулся небритый полноватый юноша лет двадцати в грязно-серой куртке и с блатными татуировками на руках. Когда он повернулся ко мне, пахнуло нечищеными зубами. Он спросил:
– Слушай, б@#, пацан, а вот этот, на х@#, пиджак на тебе, он, б@#, дорого стоит?
Я мысленно обругал себя за то, что не связался с милицией, понадеявшись на бабок, которых ехало в автобусе целых трое, и все три внимательно смотрели в окно. Я попытался сделать вызов сейчас и получил несильный, но чертовски болезненный тычок в печень.
– Давай, давай, му@#, – радостно ощерился небритый.
Я понял, что у кого-то из них есть глушилка радиосигналов. А значит, это не просто обдолбанные хулиганы. Это обдолбанные бандиты.
Я сидел молча и не знал, что делать. Радостное настроение моментально улетучилось. Драться? Один против восьми – без шансов. Звать на помощь? Кто тут поможет? Впереди наблюдалось двое крепких мужиков, но связываться с такой толпой они не станут. Я впал в полнейшую прострацию.
На сиденье передо мной плюхнулись еще двое гопников – один по виду мой ровесник, приплюснутые уши выдавали в нем боксера, причем не любителя виртуальных единоборств, а самого натурального боксера, отточившего навыки мордобоя в ободранном спортзале заплеванной и загаженной школы одного из районов муниципальной застройки. Второму было от силы лет четырнадцать – маленького роста, белобрысый, с маленькими бесцветными глазками, он явно испытывал наслаждение от нового для себя зрелища. В таком возрасте оч-чень интересно наблюдать, как старшие друзья собираются бить мажора-ботаника.
Маленький смотрел на меня с любопытством, боксер – презрительно. Внезапно толстая рука с мягкими пальцами ухватила мое ухо и повернула мою голову направо, к бандиту, который уже с полминуты вещал нечто нецензурное. Вторая рука схватила меня за нос и начала его мотать из стороны в сторону. Сидящие передо мной заржали.
Я не понимал, что на меня нашло. Вместо того чтобы начать орать, звать на помощь, давить на психику, размахивать руками, вспомнить, в конце концов, опыт виртуальных побоищ «Мортал комбата», я неподвижно сидел, как пришибленный, и не только ничего не делал с издевающимися надо мной хулиганами, но и не хотел ничего делать. Мне казалось, что все происходит не со мной, а в каком-то другом мире, и я смотрю в этот мир через виртуальный экран моего компьютера с отстраненным интересом, как в фильм, и никто, кроме меня, не видит того, что происходит.
Тем временем толстый сгреб мои волосы, встал и от души ударил меня между скулой и челюстью. Я упал на сиденье, и непонятное отупение перешло в следующую стадию. Я пристально посмотрел в героиновые глаза и сделал что-то, пока непонятное мне самому. Человек в грязно-серой куртке уменьшился, отдалился и через считанные мгновения схлопнулся, как будто камера, через которую я смотрел фильм из другого мира, быстро и резко отъехала назад, да так далеко, что кадр фильма превратился в точку, которая исчезла. Я перевел взгляд на боксера, его глаза были широко раскрыты, нижняя челюсть медленно, как в замедленной съемке, отпадала вниз. Я сделал то же самое, мне показалось, что в моем черепе между полушариями мозга включился насос (или, наоборот, брандспойт?), который выбросил или всосал что-то плотно-жидкое, ядовито-белесое и в то же время нематериальное. Когда нематериальная жижа достигла боксера (снаружи или изнутри, спереди или сзади – я не понимал, и это было не важно), словно незримая пелена отделила его тренированное тело от окружающего мира. Его подернула рябь, потом оно тоже уменьшилось, отдалилось и схлопнулось. Рот боксера успел раскрыться в беззвучном крике. И еще я заметил, что через этот раскрытый рот нечетко, как через матовое стекло, стала видна передняя часть автобуса. Я повернулся к малолетнему ублюдку, тот успел вскочить и отпрыгнуть на шаг назад, но не закричал, наверное, подумал, что это «западло». Зря. Я в третий раз включил свой нематериальный насос, движение мальчика ускорилось, и его не стало.
Я обернулся. Бандиты (их осталось шесть, а не пять, как мне показалось вначале) сидели, сложив руки на коленях, и смотрели на меня, как прилежные ученики-первоклассники на новую учительницу. У тощего парня лет семнадцати с длинными волосами и жидкими усиками выпала изо рта сигарета, и сейчас его синтетическая куртка начинала тлеть, но этого никто не замечал, даже хозяин куртки. Я оглянулся назад, на мгновение перестав верить в то, что только что удалил из бытия (да чего уж там – убил!) трех человек. Мне показалось, что эта троица стоит сзади меня, копит злобу и готовится ударить. Но сзади никого из тех троих не было, ближайшие люди сидели метрах в шести и пристально смотрели в окна. Никто из них ничего не заметил. Я повернулся обратно, притихшие хулиганы все так же неподвижно сидели в прежних позах. Насос в моей голове вяло шевельнулся, но я не поддержал его движение. Я колебался, левое полушарие моего мозга, где, как говорят, рождается все, что выразимо словами, будто бы умерло, а в правом прыгали, словно теннисные мячики, какие-то мысли/желания/эмоции, которые нельзя описать словами по определению.
В этот момент автобус остановился, двери открылись, и я вышел в темноту.
Автобус уехал. Пассажиры проводили меня любопытными взглядами, хулиганы – все теми же неподвижными. Я стоял на совершенно незнакомой мне остановке на совершенно незнакомой улице и не знал, что делать. Провел рукой по лицу – ничего не сломано, а значит, серьезных повреждений нет. Начал формироваться синяк, но через час он рассосется, так и не успев проявиться во всей красе. Все-таки хорошая вещь – генная инженерия: простейшая генетическая коррекция, и все мелкие ссадины, синяки и царапины заживают как на собаке. Мне сделали эту коррекцию в семь лет, как и большинству мальчиков. Помню, как папа удивлялся ее эффекту и говорил, что, когда он был маленьким, такого не было, и мальчики вели себя прилично, потому что боялись, что им попадет за синяки от родителей. А теперь, сокрушался папа, дети могут ходить хоть на голове, и родители не узнают об этом, пока ребенок не сломает шею. Я тогда поинтересовался, как можно ходить на голове, и папа начал мне объяснять, что такое поговорки.
Сейчас я подумал, что папа был прав. Если бы мое тело оставалось неизменным с момента рождения, я б вернулся домой с таким фонарем под глазом, что вряд ли удалось бы отделаться сказкой вроде поскользнулся-упал-очнулся-гипс.
Как бы то ни было, сейчас можно вернуться домой, не опасаясь, что мой внешний вид вызовет у мамы истерику. Я запросил у компьютера оптимальный маршрут до дома. Он предложил либо подождать от 22 до 28 минут на остановке, либо двигаться ориентировочно 36 минут в северозападном направлении (перед глазами появилась светящаяся линия, указывающая, куда идти) и там сесть на автобус другого маршрута, который довезет меня до места назначения на три минуты быстрее. Второй вариант мне понравился больше. Я запоздало подумал, что сегодняшнее происшествие, вероятно, совсем скоро привлечет внимание московской милиции, а может быть, и ФСБ. Меня будут долго и упорно искать, а когда найдут, начнут исследовать. Их, наверное, заинтересует, как я делаю то, что я делаю, меня запрут в какой-нибудь подземной засекреченной лаборатории, будут снимать энцефалограммы, томограммы и хрен знает какие еще граммы. Я подумал, что вряд ли меня когда-нибудь выпустят из такой лаборатории, и мне стало нехорошо. Потом я вспомнил старый, еще двумерный, фильм про девочку, воспламеняющую взглядом, и мне стало совсем плохо.