— Знаешь, дорогой, — медленно проговорила Ева, — я получила несколько писем: ты совершенно свободен — можно никуда не ехать. Я уже протелеграфировала компании, что выкупаю бунгало. Оно наше. Ты свободен, свободен навсегда.
Лесс закрыл глаза. Не хотелось отвечать Еве, не хотелось смотреть на нее. Все хорошее, что минуту назад было в нем к Еве и казалось ясным и прочным, вдруг потемнело.
"Ты свободен", — сказала Ева. Свободен от чего? От свободы? Быть всегда сытым, всегда спокойным за свою безопасность, делать все что вздумается в этом бунгало, под этими пальмами, на песке этого пляжа, в воде этого океана?
Голос Лесса казался спокойным, когда он сказал:
— Понятие свободы чертовски относительно.
— Как все в мире? — усмехнулась Ева.
— Пожалуй, как ничто другое. Одни отдадут свою свободу за пару красивых штанов, не говоря уже о возможности всегда жить в таком бунгало, всегда пить сколько хочешь, спать с женщиной и как можно меньше работать…
— А другие? — голосом, в котором не осталось нотки веселья, из темноты спросила Ева.
— Другие охотно отдадут последние штаны и готовы жить впроголодь за право чувствовать себя по-настоящему свободным.
— Чувствовать свободу?.. Но ты же сказал: понятие свободы относительно, как ничто другое.
— Да, каждый понимает ее так, как ему свойственно. — Лесс помолчал и мечтательно пробормотал: — Всегда туда, где еще не был; к тому, чего не видел; всегда о том, о чем еще не думал; к тем, кого не знаешь.
— И всегда искать себе женщину, какой не было? — сквозь зубы проговорила Ева.
— Искать якорь?..
— Корабли возят свой якорь с собой.
— Да, это один из вариантов.
— Тебе он не подходит?
— Нет!
Они сидели не шевелясь. За ними шелестели листья пальм, и по маслянистой поверхности океана бежала легкая, едва заметная под луною рябь. Лесс вытянул шею и настороженно прислушался: он и сам не знал почему, но ему показалось, что это не был обычный ночной бриз. Лессу хотелось, чтобы ветер разыгрался в бурю и разогнал, порвал в клочья тишину побережья, разнес в щепы бунгало, поломал пальмы и погнал по океану горы валов. Лесс встал и посмотрел на запад: оттуда надвигалась тяжелая туча. Лесс потянулся, сгоняя остатки истомы, и пошел в дом.
Ева пошевелилась в своем кресле и издала звук, похожий на всхлипывание. Лесс не оглянулся. Он шел, чтобы побросать в чемодан то немногое, что составляло теперь его багаж.
И все-таки Ева была удивительной женщиной: наверно, Лесс ошибся, вообразив, будто слышал, как она всхлипнула, — вслед ему послышался ее совершенно спокойный голос:
— Утром я отвезу тебя.
Лесс не ответил: не утром, а сейчас он выйдет на дорогу, чтобы поймать ночной автобус или хотя бы случайную машину.
5
Когда Лесс добрался до проезжей дороги и сел на свой чемодан, он еще не имел представления, куда поедет. Если бы первый подошедший автобус направлялся на юг, Лесс, вероятно, оказался бы у самой границы, но так как автобус шел с юга, то Лесс поехал на север. Главная дорога, по которой несся автобус, вела в столицу. В столицу так в столицу.
Помывшись и пообедав в гостинице, Лесс побрел к зданию парламента, просвечивавшему своими белыми колоннами сквозь деревья парка. В этом не было ни логики, ни какого-нибудь продуманного плана — только действие затухающей волны взрыва, произошедшего в бунгало Евы. Куда спокойнее для Лесса было пойти не к Парку, а, скажем, в агентство "Глобус", чтобы оно его отправило за границу. Но, придя сюда, было глупо не повидаться с Дугом Фримэном — секретарем Парка по печати. Дуг сказал Лессу, что на пресс-конференции Парк будет говорить о "плодах Лугано": об открытом небе, об инспекции и о чистой бомбе.
— Она осталась его коньком? — удивился Лесс.
— Теперь у нас все, как у больших, — с усмешкой сообщил Дуг, — старик научился даже с важностью произносить "мне нечего сказать" — совсем как у больших.
— Он что, рассчитывает все-таки рано или поздно взобраться на Золотую гору?
Дуг рассмеялся.
— Почему бы и нет? Разве у него меньше шансов, чем у всякого другого? Тут годится всякая лошадь — даже такая дряхлая, как чистая бомба, если она способна добраться до финиша.
Лесс первым забрался в хорошо знакомый ему зал Договора, где проводились парламентские пресс-конференции, и занял место поближе к одному из микрофонов, стоящих между рядами. Лесс знал: Парк может всякому заткнуть рот отказом отвечать на вопрос. Но вместе с тем Лесс лучше многих знал и характер Парка: старик не прочь вступить в драку, если вопрос задирист, но может говорить лишь в той степени свободно, в какой это допустимо в присутствии трех сотен настороженных корреспондентов. При этом спрашивающий рисковал выслушать от Парка и не очень лестные эпитеты. Бывший генерал не брезговал подчас военным словечком, не имевшим шансов попасть в печать. Правда, при этом Парк всегда предварительно оглядывал зал: не слишком ли много в нем женщин?