— В "шесть часов вечера после войны"? — крикнул Андрей.
— После этой, последней войны, — поправил Грили.
— Ну, насчет последней… — усмехнулся Барнс.
— Непременно последней! — настаивал Грили. — Люди придумают сыворотку, убивающую в мозгу клетку войны; просто перестанут понимать, что такое война.
— Уж я-то знаю немцев, — авторитетно заявил Лесс, — они немедленно изобретут антисыворотку и будут прививать ее всем фрицам при рождении.
— Я, как социалист… — начал было Грили, но его перебил Анри:
— Социалист его величества?..
Пропустив колкость мимо ушей, Грили настойчиво продолжал свое:
— Все мы…, вы, вы, вы… все, кроме мистера Черных, пришли на войну с почтовых, пассажирских, транспортных машин, и все мы должны на них вернуться. И не только мы четверо, а и вы, мистер Черных, после этой войны снимете погоны и будете летать на линии Москва — Париж…
Заспорили о сроках, о месте встречи, стали искать, что бы разломить на пять частей. Галич потянул торчавшую из кармана Андреевой гимнастерки открытку:
— Вот, разорвем…
— Позвольте! Я даже не успел прочесть.
— Ладно, пусть читает, — великодушно разрешил Барнс.
— Но вслух! — лукаво заявила Арманс.
Андрей читал, Арманс переводила: друг Андрея, Вадим Ченцов, в ознаменование защиты кандидатской диссертации получил от матери Андрея подарок — картину. Открытка, на которой пишет Вадим, — репродукция с картины.
— Препротивный сюжет, — сказал Галич, поглядев на открытку: снежная пустыня, волк, одиноко умирающий, не достигнув еле видного вдали леса…
— Да, не желаю никому из нас пятерых очутиться в таком положении, — согласился Барнс.
— Именно потому, что ни один из нас не должен стать таким… — Андрей ткнул пальцем в открытку, — и предлагаю разорвать ее на пять частей.
— Са ва! — сказал Анри.
— И вот что, господа, — хладнокровно, вразрез общей возбужденности, проговорил Грили, — каждый из нас должен знать, что он не одинок. Делая хорошее — не забудь: остальные четверо сделали бы то же самое. Захочешь сделать дурное — помни: остальные отвернулись бы от тебя. Если станет невмоготу — дай знать любому из четырех: у тебя четыре друга.
— Мне нравится то, что вы сказали, лейтенант, — сказал Анри, — делим этого волка.
Галич протянул руку:
— Делю я!
Анри покачал головой.
— Нет! Капрал Вуазен шестая среди нас. Дели, Арманс!
И когда Арманс разорвала открытку на пять неровных кусков, Анри сказал:
— Пусть местом нашей встречи, или встречи этих кусков, сигналов победы или бедствия, будет адрес Арманс. Ты согласна, капрал?
— Мой майор!
— Твой адрес?
— Рю Давид, 17.
— Э, да мы с тобой соседи — я на улице Эльзас-Лотарингии. Это же здорово, капрал!
— О мой майор! — И Арманс вытянулась, как всегда отчетливо щелкнув каблуками своих блестящих коричневых сапог.
Андрею хотелось броситься к ней и целовать ее руки, волосы, глаза. Он уже не понимал, что будет дальше.
Наутро гости улетели. В штабе эскадрильи Анри показал Андрею приказ комдива об отправке "Лотарингии" на отдых. А для Андрея была телефонограмма: прибыть в штаб дивизии. Там — рассвирепевший комдив, жестокий разнос, угроза отдать под суд за безобразие в боевой обстановке и приказ: немедля покинуть эскадрилью.
Немедля?!
Приказ — это приказ: Андрей уехал, так и не увидев Арманс. А если бы кто-нибудь знал, как он был влюблен!..
Андрей приоткрыл глаза: на противоположной стене часы с перезвоном отбивали три. Минута в минуту в далекой прихожей крепко хлопнула дверь. Этот звук был с детства знаком Андрею: генерал приехал обедать. Андрей поспешно спустил ноги с дивана и застегнул воротник.
2
Генерал-полковник Черных не был ни высок, ни статен, ни широк в плечах. Рост — ниже среднего, сложение — сухопаро. Он не ступал твердым широким шагом, а ходил быстро, легко. Был подвижен и так же неутомим на теннисном корте, как на работе. Мозг его с быстротою отзывался на все, что так или иначе касалось дел, вверенных его попечению. А круг этих дел был широк: едва ли на свете происходило что-либо, что так или иначе не входило в объем деятельности Алексея Александровича.