Именно этого он больше всего опасался. На морщинистом лице старика звездочками заблестели капли пота.
— Если ты и в дальнейшем хочешь быть спокоен, — продолжал Хань Лао-лю, довольный действием своих слов, — не связывайся с ними. О чем бы они тебя ни спрашивали, ты на любой их вопрос трижды отвечай: «не знаю».
Теперь Хань Лао-лю пригласил старика сесть и даже сам подошел к нему.
— Брат мой, — мягко проговорил он. — Мы всегда жили дружно. Случались, конечно, и между нами недоразумения, но ведь «железная ложка нет-нет да и стукнется о край котелка».
Хань Лао-лю намекал на историю с дочерью Тянь Вань-шуня. Он хотел было утешить старика, но затем решил лучше вовсе не касаться этой темы. Однако старик Тянь сам вспомнил о дочери, и сердце его болезненно сжалось. Какой смертью умерла она, бедняжка!
На глаза его навернулись слезы, губы задрожали, и ему стоило большого усилия сдержать волнение.
Помещик нахмурился и строго сказал:
— Конечно, если ты чувствуешь, что способен на такие дела, можешь меня не слушать. Иди вместе с этой шайкой и отличайся! А дальше сам увидишь, — Хань Лао-лю сделал угрожающий жест, — придет время и… раз!
Это страшное «раз!» громом прокатилось над головой старика. Не успел он прийти в себя, как во дворе раздались чьи-то голоса:
— Хозяин дома?
Хань Лао-лю сорвался с места и с любезной улыбкой поспешил навстречу.
Вошли двое: один — толстый, другой — худой. Помещик подал Тяню знак, чтобы он тотчас же убирался.
Фамилия толстого гостя была Ду Шань-фа, а кличка — Добряк Ду. Он приходился тестем одному из племянников Хань Лао-лю. Худого звали Тан Тянем, а прозвали Тан Загребала. Он почитался названным братом Хань Лао-лю. Оба являлись землевладельцами и вместе с Хань Лао-лю были известны в деревне Юаньмаотунь под именем «трех больших семейств». Если сложить все их имения в этих краях, составилась бы тысяча с лишним шанов самой лучшей земли, не считая участков песчаных или заросших кустарником. Им принадлежал также и винокуренный завод под вывеской «Счастье приносит добро», который находился в городе.
Добряк Ду и Тан Загребала отличались друг от друга не только внешностью, но и характерами.
Первый был ревностным приверженцем буддийского учения и держал у себя бронзовую статую Будды. Второй верил во всех богов и чертей и поклонялся изображениям лисицы и хорька.
Когда в семье Ду заболевала женщина, он ставил ей банки, затем отправлялся в кумирню у северного края деревни и давал Будде какой-нибудь обет.
Если заболевала женщина в семье Тана Загребалы, тот приглашал знахаря и молился хорьку.
Ду задыхался от ожирения, Тан Загребала вздыхал от скорби, которая вечно теснила его тощую грудь, и притворялся обиженным и обездоленным.
Добряк Ду любил поучать бедных:
— Братья! Учитесь справедливостью и кротостью зарабатывать себе блаженство в будущем перевоплощении.
Тан утешал их так:
— Ах! Вы куда счастливее меня! Раз у вас нечего взять, не о чем вам и горевать. Ох! Подумайте же, сколь тяжко тому, у кого есть земля. Ведь налоги и принудительные поборы прямо жить человеку не дают!
Услышав сегодня о приезде бригады, Ду и Тан, не сговариваясь, явились к Хань Лао-лю.
Их приход сразу переполошил весь дом. Прибежали младшая жена Хань Лао-лю, его сынишка, племянник, племянница и Финиковая Косточка.
Полог над дверью, ведущей в соседнюю комнату, колыхнулся, и из-за него вышли две накрашенные молодые женщины. На фоне белого полога их красные губы выделялись особенно ярко.
Одна из них, Хань Ай-чжэн, была дочерью помещика, другая — его невесткой. Во времена Маньчжоу-го обе нередко совершали с начальником японских жандармов Морита Таро увеселительные прогулки в Харбин, обе любили одеваться и заглядывались на мужчин. Только Хань Ай-чжэн держала себя более свободно и независимо, чем невестка, потому что была еще незамужней.
Когда наступил вечер и женщины и дети ушли к себе, Хань Лао-лю наказал Финиковой Косточке передать управляющему Ли Цин-шаню, чтобы тот никому из батраков не разрешал вступать в какие бы то ни было разговоры с членами бригады, и категорически запретил свинопасу У Цзя-фу заходить в школу.
— Если мальчишка ослушается, привязать его в конюшне, — добавил Хань-шестой.
Он зажег висячую лампу, и все трое расположились на кане за красным лакированным столиком. Лампа изливала свет на узорные голубые обои стен, темно-красный шкафчик, позолоченные таблицы предков и на головы дружески беседующих помещиков деревни Юань-маотунь.