— И то! Трое мужчин ее, видать, испугали…
— Особенно старший, верно, Роселия?
Сарахобальда знала, куда спешит ее клиентка. Любить мужчину накладно. Сколько ни ходи, все мало. Этого дурня пришлось с лошади сбросить, чтобы меньше о себе понимал. Несчастная девица сохла по нему, а он — хоть бы что. Однако на все есть управа. Пострадает и одумается.
— Да тут совсем сахару нету… — говорил Лусеро.
— Тебе бы все чистый сироп, — отвечала жена, глядя, где сахарница, чтобы подсластить питье.
— Умру, черви спасибо скажут, сладенького поедят.
— Не много им достанется.
— Обида меня изъела. Вы подумайте, что тесть со мной сотворил! Женил насильно на дочке своей…Роселия сердито и нежно покосилась на мужа. — Ну и тайну свою рассказал: как он пальцы вычернил, липким смазал, чтобы все думали, у него парша, и носились с ним, жалели… А потом отыскал он лекаря, чтобы тот ему платил за чудесное исцеление.
— Если я совсем вылечусь, он меня в Париж повезет, во Францию. Без меня кто ему поверит! Сколько он такую паршу ни изучай, все ни к чему. То ли дело, когда я при нем!
— А меня, значит, псу под хвост… — подхватила его супруга. — Кто тебе дочку вынянчил? Кто тебе всю жизнь твои ноги нянчил? Вылечился, важный стал, теперь только с врачом и ездить.
— У нас тут, — сказал Лусеро, — только самый главный начальник ездит со своим врачом.
— Считай, стало два начальника. Ваш-то врачу платит, а я — денежки беру!
— Ты бы мне рассказал про эти его тайны, а то жила, жизни не видела, в поселок некогда сходить порастрястись.
— Свинья наш куманек… — со значением проговорила Сарахобальда.
Лино и Хуан напились до отвала дынного питья и пошли расседлать коней, дремавших в райских кущах, где их жалили жаркие слепни.
Мать чуть не плакала, когда их видела. Старший, Лино, уже хорошо читал. Второй, Хуансито, поотстал немного. Нелегко их тащить, жизнь тяжелая. Вот хоть поселок — не было его, а теперь пухнет и пухнет, как отцова гнилая нога. Весь прогнил, разит от него, и грехов в нем не прибавляется, потому что других и на свете нет. Что ж, бог ему судья. Только жаль, Аделаидо пускает их туда на гулянье. Гулянье — будто бумага для мух: сладко, а ядовито.
Сарахобальда стала прощаться, довольная и питьем, и печеньем, и ванилью, которую ей привез, не забыл, сеньор Блас, услужливый, как состарившийся любезник.
— Увидишь, — сказал он ей, — мы с тобой еще спляшем в поселке!
— Давай, давай. Я платье пошью, не так же идти, что люди скажут и твоего зятя начальник, который с врачом ездит.
Все засмеялись. Ну и забавница эта Сарахобальда, подумали хозяева. Но что-то в ней такое, непонятное… «Гниль завелась, как у тестя моего было», — размышлял Аделаидо Лусеро.
Вернулись Лино с Хуаном, звеня шпорами. Выпили еще водицы и легли, каждый на свою кровать. Гамак на дворе качался пустой. Лусеро с Роселией считали монеты, надо было за землю вносить. Они купили ее в рассрочку.
— Вот увидишь, — говорил Аделаидо жене, — я тебе всегда говорю и сейчас повторяю: рад я, что Лино с Хуаном сами будут бананы выращивать. Я только одно и хочу им оставить — независимость. Такой я отец. Не нравится мне, чтобы моими сыновьями распоряжались… Мы как раз говорили с мордатым Сальдиваром…
— Этот с нами не очень-то…
— Для меня, Роселия, главное наследство — свобода. Не пойму, как это отцы, которые сами под другими ходили, не заботятся о свободе для своих детей. И ты мне не говори, что служба — не рабство! Еще и самое худшее. Ох и хочу я, чтобы у них была своя земля и они бы ею жили, ни от кого не зависели! Бедные, зато свободные…
— Вот Кучо тебе передал, что многие бы хотели приехать бананы тут растить.
— Хорошо бы он сам приехал… Да нет, крестника своего шлет, как бишь его?..
— Не знаю, тебе ведь сказали.
— Ну забыл. Он к нам и приедет.
— Кучо хороший был друг…
— Да уж, Сальдивару не чета. Тот вроде бы мерзавец… Прости меня, господи, а сдается мне, что чахотка Кучо доконала.
— Я его не видела, но ты мне говорил, он очень сильно болел. Кашлял он, а это не к добру, особенно тут, у нас.
— Мы с тобой познакомились, когда я Кучо провожал. Шел я со станции, повстречал отца твоего и попался…
— Совести нет!
— Что ж, разве меня не силой женили?
— Так ты же меня обидеть хотел!
— Ах ты, ах ты, все того хотят, да не всех за это женят!
— Что ж, иди, не держу…
Аделаидо, улыбаясь, считал, сколько надо еще внести за землю. Сыновья его храпели. Скоро заснула и жена. Только он все складывал и умножал — сколько они посеют и сколько гроздьев соберут, и сколько им заплатят за каждую гроздь.