Того, что они решили потратить, как раз хватало на билеты. Кроме кофе, они в тот день не проглотили ничего. Он — впереди, она — сзади пересекли они город[11], почти не глядя по сторонам, чтобы не увидеть еды, пришли на вокзал и направились прямо к кассе.
Бастиан вынул сбережения из нового бумажника, красного, как свежее мясо, и положил туда два картонных билетика одинакового размера, с одинаковыми буквами и цифрами. И стоили они одинаково. Он посмотрел, где бы присесть, и нашел скамью совсем рядом. Они с женой не беседовали, не глядели друг на друга, уже не видели друг друга, столько были вместе. Может быть, они друг на друга взглянули только тогда, на свадьбе. Они сели на деревянную скамью. За окном, выходившим на перрон, виднелись вагоны и платформы.
Они вышли затемно, озябли, проголодались, их клонило ко сну, но ни он, ни она не говорили ни слова. В вагоне второго класса, где они нашли себе места, вернее — место, одно на двоих, царил полумрак и пассажиры не различали лиц друг друга. Смутно виднелись лишь фигуры, фетровые шляпы, плетеные шляпы — этих было больше. На каждые две босые ноги — плетеная шляпа. На каждые две обутые — фетровая. Поезд тронулся; какие-то люди снаружи раскачивали фонари, светившие белым, зеленым и красным светом.
Гауделия зевнула, укуталась в шаль и примостилась поудобней, рядом с каким-то старичком, от которого несло скипидаром. Бастиан и видел ее, и не видел, но зевнул вслед за ней. Военный, сидевший перед ними, встал, чтобы размять ноги, и у него чуть не упал револьвер, а он подхватил его, словно вывалившуюся кишку.
Когда миновали пригород, поезд пошел плавно, словно все его части сработались, чтобы катиться совместно в одну сторону долго, часами, всю ночь.
Гауделия заснула у мужа на плече. Бастиан не спал — боялся, что деньги стянут. Он вглядывался в полумрак вагона или глядел в пол, будто видел, как там, внизу, убегают назад рельсы, шпалы и земля, и слушал, как жует свою жвачку железо, жадно пожирает пространство, оставляя по себе темный навоз уходящего во мрак полотна.
Пассажиры чесались — шурух-шурух-шурух. Кто храпел, кто просто дышал, прикорнув на жестком сиденье, и воздух становился все тяжелей, разве что дверь откроют и потянет ветром с поля. Шел… а кто его знает, который шел час!
Поезд остановился, засвистел — какие-то вагоны отцепили, не то прицепили — и двинулся дальше. Кости заныли от утреннего холода. Бастиан храпел, закинув голову на спинку сиденья и приоткрыв рот. От свистка и он и жена проснулись. Зазвенел колокол, а поезд уже останавливался у станции. Бастиан выглянул в окно, и глаза его мигом пропитались лиловой, сиреневой, голубой, розовой, золотистой влагой. Влагой и светом. В этот час влага и свет едины. Бастиан увидел незнакомые листья, бахромчатые, сердечком, и другие, тигровой масти, и еще какие-то, с красным пятном, похожим на звериное сердце. Бананов не было нигде, не было листьев, подобных листкам золота, за которыми они с Гауделией и поехали по совету крестного.
Они вышли и постояли на перроне, пока паровоз полз набирать воду. Из большой воронки высунулась воронка поменьше и утолила его жажду. Паровоз за- пыхтел белым паром, расчихался и, проходя мимо них, окутал их облаком, от которого вся их одежда намокла.
Они спросили, как пройти к плантациям, и — Бастиан впереди, жена сзади — пошли сквозь рощу. Им сказали, что так надо идти. С деревьев взлетали кровавые и огненные птицы, и Бастиан объяснил жене, что их называют кардиналами[12]. Другие птицы, вроде сизых голубок с черным хохолком и золотыми глазками, и большие попугаи, и множество попугаев маленьких, летали, словно листья, с сейбы на сейбу[13].
По обеим сторонам шел лес. На дороге уже появились рабочие, и телеги, запряженные волами или мулами, и всадники на резвых конях. Бастиан с женой прошли немало, пока не спросили какого-то рыжего человека, где тут такое место — «Семирамида». Он им все объяснил. Это еще не близко, но дорога ведет туда. И они пошли дальше, Бастиан — впереди, жена — сзади.
Лусеро, вот как зовут того, кто дружил с крестным. «Семирамида. Сеньору дону Аделаидо Лусеро»- было написано на конверте, который бережно нес сеньор Себастьян. Кучо дал им письмо. Там сказано, что они хотят купить землю и выращивать бананы.
11
11. Он — впереди, она — сзади, пересекли они город… — Астуриас, характеризуя молодую пару, не случайно отмечает, что жена шла позади мужа. Традиционное поведение индейской женщины подчиняется множеству строгих правил, невыполнение которых расценивается как нарушение норм жизни. Поэтому жена, даже будучи подчас фактической главой семьи и командуя мужем, все же непременно должна идти несколько позади своего супруга и не смотреть по сторонам. В общинах иногда продолжают сохраняться обычаи, которые описал еще в XVI веке Диего де Ланда: «Они (женщины — Г. Е.) имели обычай поворачиваться спиной к мужчинам, когда их встречали в какомлибо месте, и уступать дорогу, чтобы дать им пройти…» Матери строго следили за воспитанием дочерей: «…если они видят их поднимающими глаза, они сильно бранят и смазывают глаза перцем, что очень больно; если они не скромны, они бьют их…»
12
12. Кардинал — птица отряда воробьиных, семейства овсянковых, с ярко-красным оперением.
13
13. Сейба — хлопковое дерево. Высота достигает 30–45 м. Для индейцев Гватемалы сейба была священным деревом, с которым тесно сплетались их представления о вселенной. Древние майя полагали, например, что гигантское дерево расположено в центре мира — так называемое «мировое дерево». По нему души могли подниматься из преисподней на небо. Традиционно сейба должна была расти посреди главной площади селения. В тени ее великолепной кроны могло разместиться множество людей. Плоды этого дерева дают почти не слеживающиеся волокна, широко применяющиеся в хозяйстве. Семена содержат масло, напоминающее хлопковое. Под сейбой устраивают базар. Известен случай, когда в один из базарных дней обломилась огромная ветвь сейбы, под которой погибло сорок человек.