— Но это еще не главная моя беда. Хуже вот что: дочка одного из здешних скоро родит и мне приписывают авторство. А это дело Карла Розе.
— Вот уж нет! Поищи кого-нибудь другого. Только не этого донжуана общипанного. Никто не поверит.
— Ну тогда, значит, Том.
— Можешь валить на кого хочешь, меня в это дело не путай.
— Том, я думаю, подойдет. Или еще кого подыскать? Надо поговорить с лавочником, он за деньги берет на себя отцовство. Опять же товары у него под рукой, всегда может подобрать подходящий подарок — утешить оскорбленного отца. Дерет он с нашего брата бешеные деньги, а папаши обиженных девиц довольствуются, между прочим, рисом, сахаром, консервами, ромом да духами.
— Выходит, лавочник помогает вам населять здешние места. У него, наверное, уже несметное число светловолосых детишек.
— Каждый изворачивается как может, лишь бы заработать. Ну а мы рано или поздно отсюда уедем.
— Ребятишки-то останутся.
— Не так уж много их останется. Климат прескверный, нищета, недоедание… Болезни тоже пожирают детей почем зря, у них зубки острые, всякая там корь, свинка, золотуха, скарлатина, ангина, коклюш… О знаменитых солитерах я уж и не говорю.
— Зеленый ад. Приезжают сюда люди, мужчины и женщины, и ведут себя как звери во время течки. Не то водка действует, не то климат, а может, эти самые параллельные линии, не знаю. Да, я тебе собиралась разобъяснить, что думает на этот счет Лестер Мид.
— Тогда я еще бокальчик тяпну. Хочешь?
— Нет, я утром пить не люблю. Я по ночам больше. И потом, мне это виски не нравится, очень уж пахучее. Послушай-ка теорию Мида о сексе, очень даже любопытно. Жизнь между параллельными линиями возбуждает в мужчинах страсть все к новым и новым женщинам, женщины тоже легко отдаются, охотно меняют любовников. Все до одной, любой расы, любого класса и уровня. А отчего? Оттого, что и мужчины и женщины чувствуют, что попали в клетку, и в отчаянии стараются забыться в волнах страсти, в любовной игре. Представь себе наши плантации, прямоугольные, две стороны длинные, две короткие, приделать только с четырех сторон решетки, и вот мы — звери в клетках, клетки стоят рядами, одна за другой, все клетки, клетки, клетки… до самого моря.
— Клетки, звери и укротители.
— Правильно, Лестер как раз и говорит, что мы — укротители, в руках у нас бич — трудовой договор, а на конце бича еще свинчатка привешена — пункт о праве Компании уволить любого рабочего…
— Ха-ха! Неужели он прав? Страшно! — Уокер опять осушил бокал, а Тьюри Дэзин снова зажгла сигарету. Уокер вытер губы салфеткой. — В самом деле, мы все сидим в клетке, — сказал он, — и я, и ты, и наши приятели. Задыхаемся, видим небо только сквозь железные прутья, а сломать эти прутья нельзя, потому что их нет… Опять проклятые параллельные линии! Страшно! Страшно! И убивают нас не тропики, не сельва, не болота с москитами, не лихорадка желтая или черная… нет! Мы болеем и умираем от ужаса. Мы — звери, вот и бегаем по своей клетке из угла в угол. Хуже, чем в аду. В аду ты тоже горишь, но там, наверное, нет такой безысходности, бессмыслицы… Мечешься, мечешься, все ждешь, ищешь, где же конец, а сам знаешь, что конца нет и не может быть никогда.
Налитыми кровью глазами Уокер медленно обвел гостиную. Над полкой с книгами висел портрет его матери, поблескивала рамка из чеканного серебра. Уокер взглянул на портрет, сказал отрывисто:
— Люди старого поколения — счастливые, потому что они… — Он поставил бокал на стол, весь съежился, поднял плечи. Его била дрожь.
— И думать нечего, все очень просто, — продолжила Тьюри Дэзин. — Они, как говорит Лестер Мид, устояли перед дьявольским соблазном. Отказались от богатства, от сказочных прибылей, от власти, которую дают деньги, от всего, о чем вещал дьявол с горы надежд. У них хватило на это мужества, честности. А мы только заслышим голос Искусителя, бежим со всех ног подписывать договор. Ну и попадаем в клетку.
— Но здесь и вправду можно сказочно разбогатеть. Цифры прибылей просто астрономические. Если, например, ребенок начнет считать, сколько приносят банановые плантации, причем считать сразу тысячами, он состарится, а до конца так и не досчитает.
— Ну, ты преувеличиваешь.
— А власть? Власть, Тьюри Дэзин? Для меня главное в соблазнах дьявола — это власть, а богатство — оно дает такую власть… Так что по мне Париж стоит обедни.