- Езжу я по этой дороге шестьдесят раз в году, - говорила она, - и все прошу, все прошу, чтобы для пассажиров из Мексики прибавили вагонов. А то битком набито, жизни нет. Вы, видно, из начальства, так вот и похлопочите. Всем польза, вам - первым, а то теряете вы тут доверие, не за что вас любить…
Мистер Пайл не ответил.
- Оглохли вы, я вижу, от моих слов. Ладно, скажу вам, что мы вас очень любим, нравитесь вы нам, соки сосете хорошо.
- Что до меня, премного благодарен…
- Мы вас по одному не различаем, мы вас гуртом любим, всех, кто сюда приехал с нашим климатом схватиться, чтобы вашим, которые позже явятся, удобно жилось. Правда, те, кто тут распоряжается, у себя поубавили бы прыти. Но уж так оно повелось…
Здесь, на плоскогорье, деревья были молодые, листья - блестящие, с зеленым маслянистым узором. В ветвях гулял ветер, и от этого возникало ощущение свежести и свободы. Деревьями можно было дышать, они сочились в ноздри, входили в легкие и возвращались снова туда, где росли. А там, на побережье, деревья плотные, сбитые и давят зеленым тюфяком, который у цыган вместо одеяла.
Пассажиры стали надевать куртки, свитера и пальто.
- Выйти раздетым нельзя, мы ж от моря приехали, - сказала спутница мистера Пайла; она уже сообщила ему на прощанье, что ее зовут Галой, а прозвали Галкой за черный цвет волос. - В отеле “Вид на Аютлу” так и спросите Галку, и вас обслужат на славу…
Мужчина, дремавший сзади них, приоткрыл глаза и выговорил, не поднимая головы:
- Накормят, как короля…
Она обернулась.
- Чего надо, мерзавец? Кто за язык тянет?
- Никто не тянет… - пробормотал он. Голова его лежала на спинке сиденья, лицо было прикрыто шляпой, и дышал он с трудом.
Гала презрела его слова. Пайл спустил рукава рубахи, закрыв худые и мохнатые руки, проверил ручной багаж, надел пиджак. Плечи он отряхнул. Вечно эта перхоть!”
К друзьям своим, Тортонам, он ехать не захотел и остановился в гостинице. Придвинул стул к круглому столу, покрытому скатертью (на ней, судя по мокрым пятнам, гладили мужской костюм), и принялся вскрывать письма, которые вез разным людям. Прежде он никогда бы так не сделал, но однажды ему взбрело в голову вскрыть конверт, и он увидел слова: “Дурак, который передаст тебе это письмо…” С тех пор, набирая почту “с оказией”, он просматривал скучные письма и внимательно читал занятные.
Поправив очки, он стал читать, что пишет матери милейшая мисс Хэвишем. Ей было под пятьдесят, она пыталась всем понравиться и вела себя как в высшей степени воспитанная особа, но не нравилась никому - в ней было что-то сухое, высокомерное, учительское, она не прощала малейших нарушений дисциплины и долга. Стоило завести речь о точности, твердости, пунктуальности и других любезных ей добродетелях, и она кривила губы (усики она выщипывала), хмурилась, весь ее облик менялся.
Вот что она писала матери о разводе Джона Пайла и Лиленд Фостер:
“Посмотри по карте… та карта, которую я тебе послала года два назад, и сейчас более или менее соответствует действительности. Мне кажется, на решение Лиленд Фостер в немалой степени повлияла возвышенность, изобилующая птицами с красивым оперением, которую ты найдешь в северной части карты. Возвышенности, где слои минералов покрыты толстым слоем земли и растений, пропитывают нервную ткань испарениями, порождающими смутную печаль и неудовлетворенность настоящим. Миссис Пайл смеялась, когда я предостерегала ее против верховых прогулок в той местности. Но вот личность ее, казалось бы приспособившаяся к нашим строгим нравам, сломилась. Остальное ты знаешь из прежних моих писем. Ее соблазнил авантюрист, а бедный супруг…”
Как и положено бедному супругу, мистер Пайл почесал за ухом и стал читать дальше.
“…бедный супруг - из тех, кто полагает, что мы, женщины, по природе своей отличны от мужчин. Он жил в постоянном восторге и пытался вызвать восторг в других перед так называемой эпопеей тех, кто сделал это великое дело, силой вырвал у сельвы плодоносную землю. Когда же Лиленд увидела воочию одного из этих людей, она, ослепленная, приняла его, не размышляя, ибо мы, женщины средних лет, именно так принимаем тех, кого любим. Вспоминаешь ушедшую юность, дорогая мама, и перед тобой проходит бесконечная череда дней, когда тебе было дано любить и оставаться зрячей…”