- Я явился сказать, что Сарахобальду исколотили… И не работают… Началось…
Услыхав о Сарахобальде, огромный, черный, свирепый лавочник захныкал, как маленький.
- Вот запру погреб да так спрячусь, пусть хоть все вверх дном переворачивают, а меня не найдут…
- Она в больнице, Сарахобальда-то, - сказал надсмотрщик, - бедняга, котлету из нее сделали.
Сарахобальда действительно лежала в больнице, совсем седая (видимо, поседела от страха, когда ворвались к ней в дом), серая, сморщенная, как старая грязная тряпка.
Угрозы она слышала уже давно и не слишком им верила, но на этот раз прямо на ее глазах начался настоящий погром: изорвали в клочки бумажки с заговорами и гадальные карты, по которым Сарахобальда предсказывала судьбу, опрокинули фильтры, разлили пахучие бальзамы, перебили бутылки с настоями… На полу среди обрывков и осколков неподвижно застыли на лапках изумрудно-зеленые жабы… Всего хуже было то, что у Сарахобальды началось кровотечение. Когда ворвались в кухню, где она обычно приготовляла свои зелья, кто-то ударил ее ногой, и она полетела на пол… Какой-то одноглазый сжалился над ней и повел в больницу. Кровь хлестала из женщины на каждом шагу, тогда он решил нести ее и взвалил себе на плечи. “Запачкаешься кровью, могут, пожалуй, притянуть к ответу… - подумал кривой, - но либо делать добро до конца, либо совсем не делать”. И он явился в больницу, волоча на себе Сарахобальду.
Пришел врач, приземистый, короткорукий, с большими бархатными глазами.
- А, старая колдунья, дождалась наконец, получила сполна за свои штучки, - сказал он, увидев Сарахобальду, - да еще что за штучки-то… верно, с каким-нибудь негром… Эти старухи только того и ждут, как бы взяться за прежнее. Ну а война есть война, вот как я скажу… - Сарахобальда, смертельно бледная, без кровинки в лице, молча глядела на врача.
Девушки в розовых резиновых перчатках доставали из стеклянных шкафов какие-то блестящие инструменты.
Парень, притащивший Сарахобальду, потихоньку вышел. Нечего ему тут делать, он ей не муж. Однако, прежде чем уйти, все же постарался - разглядел хорошенько Сарахобальду, какая она есть.
- Эта окаянная баба торгует всякими зельями, которые людей с ума сводят, - объяснил врач. - Теперь ты у меня в руках. Вот я сейчас позову твоего любовника, пусть поглядит, какая ты гнилая, дурь с него сразу и соскочит. Почему бы мне так не сделать? А?
Сердце замерло у Сарахобальды. Врач стал брить ее обычной мужской бритвой.
- И, конечно, что бы ни говорили, - продолжал он, - а что старого Джона Пайла жена разлюбила - ее рук дело, да и других всяких пакостей много она натворила…
Врач умолк, орудуя чем-то вроде ложек. Сарахобальда стонала, дрожа, извиваясь от боли, закусив посиневшие губы. Одна из помощниц подала врачу какую-то штуку с металлическими зубьями, Сарахобальда чувствовала, как зубья эти вгрызались в ее внутренности…
Наконец врач кончил операцию. Все еще продолжая говорить громко и весело, он тщательно намылил руки, открыл оба крана. Вода смывала белоснежную пену с его ладоней, и такой же, как пена, яркой белизной сверкали зубы врача - он улыбался, вытирая руки, и все повторял:
- Война есть война. Поняла, чертова ты старуха?
В операционной было жарко, жужжали вентиляторы, едко пахло марганцовкой, которой врач сделал промывание, прежде чем наложить повязку…
Надсмотрщик ходил по всему поселку и рассказывал о нападении на Сарахобальду. Больше всех встревожились дон Андрадито и Хуанчо Монхе, хотя оба были хорошими стрелками. Они ходили обвешанные ружьями и пистолетами, горячо молились святым в застекленных рамках, которые прежде висели в их до- мах, забытые, привычные, незаметные, как дыхание… Ничто не помогло. Надсмотрщики жили в постоянной тревоге. Работники глядели вроде бы как обычно. Но надсмотрщики, те, что поважнее, и те, что помельче, чувствовали - что-то переменилось, трудно сказать, в чем дело, но взгляды работников как бы ощупывают их, примериваются, ищут, куда нанести смертельный удар, когда придет пора рассчитаться за все.
Теперь жены надсмотрщиков могли успокоиться - надсмотрщики мало выходили из дому. Разгуливать по поселку казалось опасным, и после работы все сразу же отправлялись домой - сидели, читали журналы и старые книги, играли с детьми, меняли свечи, дни и ночи горевшие перед изображениями Христа и святых. Молчаливая толпа как бы обступала их, сходились, как тени, огромные шляпы, вздымались мощные смуглые руки, узловатые цепкие пальцы с длинными ногтями тянулись к их горлу, сверкали, рассекая воздух, мачете, и уже нечем было дышать…
Задыхался надсмотрщик, тот, что поважнее, и тот, что помельче, расстегивал на груди рубашку, силился спастись от самого себя, от своего страха, вырвать со дна души притаившийся ужас. И раскидывал в стороны руки, будто плыл среди черной ночи в серебряных каплях росы, не росы - пота, пролитого не Христом распятым, а тысячами пеонов, что гнут спины над бороздами, днем и ночью, до полного изнеможения.