Лиленд приготовилась аплодировать, но Лестер ее остановил:
- Не прерывай, он еще не кончил. Пожалуйста, продолжайте, все это так интересно, и какая у вас прекрасная память!
- Путешественники рассказывают, что муравьи пожирают сирен, заблудившихся в тропических широтах и выброшенных на прибрежные дорожки, где растут бананы и колючие кусты. Порой одна из таких сирен, выплеснутых морскими волнами, увлекает с собой миллионы муравьев, и эти муравьи начинают светиться, плавая в бурных водах…
Там, где железная дорога делала большой изгиб, похожий на хвост сирены, Лино Лусеро бродил по шпалам, а устав, присаживался возле одного из путейцев - перемолвиться словечком или просто подремать. Он разваливался на земле, не чуя ног, с ломотой в пояснице, сдвинув сомбреро на затылок; земля словно поглощала его, и близость земли заставляла его говорить. Он охотно работал бы дорожным рабочим, но только ночью. Работать под палящим солнцем слишком утомительно. Путейцы, несколько негров, сверкая белыми зубами и белками глаз, смеялись над лунатиком. Солнце работе не мешает. Печет, конечно, но зато как радостно на душе от солнечного света! Лино чихал от пыли платформ с балластом - из ноздрей выходила сажа. Хотя Лино не работал на путях, он был как путейцы, столько он проглотил черного дыма, извергаемого поездами. Дорожные рабочие, пропитавшиеся дымом и машинным маслом, вечно в тучах песка и дыма, говорили осипшими старческими голосами.
Глянцевитые, потные от зноя тела, с мускулами, которые при малейшем движении выпирали из-под кожи, словно под ней был анатомический муляж. Одни из путейцев курили сигары или сигареты, другие опрокидывали в горло бутылки водки. Лино Лусеро нравилось быть среди путейцев, в чьих руках огромные молотки становились игрушками, нравилось быть возле шпал, костылей и рельсов, напоминавших желе из гуаябы.
Все окружали лунатика и просили спеть “Кто-кто”. Побренчав на гитаре, Лусеро кивал головой, и все затягивали: “Кто-кто, кто-кто…”
Лино делал им знак понизить голос, не переставая повторять:
Кто скачет, кто плачет,
кто пляшет на рельсах раскаленных?
Железнодорожный рабочий!
Две рельсы, две рельсы,
две рельсы у моей гитары…
Кто тонет, кто стонет,
кто спит на железной дороге?
Железнодорожный рабочий!
Шесть суток, шесть суток,
шесть суток в рабочей неделе…
Кто скажет, кто знает,
кто скажет, рабочий,
кто знает, мертвый ты или живой?
Два года, три года, пять лет,
и тебе, бедняге, крышка…
Эта песня-рассказ затягивалась до бесконечности и порой становилась неприличной. Вступали удалые голоса:
Кто платит, кто плачет,
кто кровью плюет, блюет и плачет?
Железнодорожный рабочий!
Кто чахнет, кто сохнет,
кто дохнет и падает на шпалы?
Железнодорожный рабочий!
И так до захода солнца - курить, пить и повторять “Кто-кто”… Неподвижная духота ночного воздуха убаюкивала. Цикады, лягушки и сонное марево, казалось, подчинялись ритму песни. Лино незаметно удирал в поисках, как он говорил, “волшебной, божественной женщины с телом зеленым, словно водоросли, которая, выходя на берег, превращается в банановое дерево”. Но он больше ее не встречал. Ноги его подкашивались от пьянства. Гайтан Косматый за ним приглядывал. И все время твердил:
- У тебя есть дети, жена, ты должен заниматься делом, а не мучиться дурью!..
Лино только качал головой, неподвижно устремив вперед глаза, разинув рот.