Я все понял. Да, он говорил не только от своего имени, но и от имени Евгения Степановича. Сам он никогда бы до этого не додумался. И разговор со мной они специально перенесли на время отъезда директора, чтобы Евгений Степанович оставался как бы ни при чем, ведь он мог и не знать, о чем будет говорить со мной его зам. Они хорошо рассчитали. Почему же мне не ухватиться за протянутую руку? Почему, в свою очередь, слегка не схитрить и не убаюкать его обещальными словами, так сказать, не заверить руководство? Ведь он берет ответственность за весь марафет перед комиссией на себя.
Но даром ничего не дается. И если я сейчас схитрю и хоть немного сойду со своей дороги, я уже не смогу вернуться на нее. Потому что буду уверять других в том, в чем сам не уверен, и в конечном счете, изменив себе, стану другим. И «дом с недоделками», который я сдам комиссии, заставит меня, как говорят строители, лечь в фундамент для крепости.
Холодные глаза навыкате находились совсем близко от моего лица. Он не догадывался, что я наблюдаю за ним, и как бы, давая себе отдых, снял улыбку со своего лица и оставил его голым — со змеиными губами и тонким носом, похожим на клюв. Пришлось повернуться к нему, и только тогда он поспешно прикрылся обязательно-доброжелательной улыбкой. Но я уже видел — я вспомнил! — как он выглядит без нее.
— Со всей откровенностью, как вы просили, Владимир Лукьянович, скажу вам, что я не буду обманывать комиссию «практическими результатами нашей работы».
Он сразу понял, что переубеждать меня бесполезно. Встал со стула и пересел в кресло напротив — в директорское кресло. Между нами была прежняя дистанция. Его бритая, жирная, тяжелая челюсть выпятилась, взгляд был полон предупреждающей угрозы. Но он тут же сменил угрозу ленивой пренебрежительной ухмылкой.
— Позволю себе заметить, Петр Петрович, все сроки истекли. Мы снимем вашу тему с довольствия… с финансирования.
Его лицо застыло под ледяной маской, подражая лицу Евгения Степановича. Аудиенция окончилась. Жалея себя, мне нужно было уходить из института.
Но я не ушел.
(«Я, Владимир Лукьянович!»)
Ну что, дружки любезные, чей талант больше? Под занавес, так сказать, открою вам одну простую истину — каждый использует силу, дарованную ему природой. Один — способности к науке, другой — крепкие бицепсы, третий — хитрость. Главную, так сказать, мышцу, которая в черепушке глубоко спрятана, и не каждый догадается ее тренировать как следует. А в ней-то наибольшая сила, ведущая к успеху во всех землях и при любых режимах. Это она позволяет использовать людей, вышибать из них все, что тебе нужно. Какой-то человечек прославится как талантливый математик, музыкант или шахматист. А в жизни ты с ним такую партию сыграешь, так все ходы наперед посчитаешь, что он потом до конца дней на тебя вкалывать будет, под твою музыку попляшет и не заподозрит даже, для кого старается.
Чей же талант дефицитнее?
Еще древние говорили: тот, кто обеспечивает наибольшую выживаемость в любых условиях. Стало быть, кто победил, у того и талант ценнее. Не зря ведь природа наделила человека хитростью, выделила из всех зверей, пометив особым знаком — выигрышным. Вот так-то, коллеги-калеки, не рядитесь, не кичитесь, не смотрите на меня сквозь прорези ваших карнавальных масок, нет никакой стены между нами, нет у вас ничего такого, чего не было бы у меня. Сказано ведь: «не святые горшки лепят»…
Интересно, отчего это молодой непокорный гордец со своим полигеном Л меня сторонится? За душой ни шиша, а в тузы метит. Играет в самостоятельность? Э, нет, мэнээсишка сторублевый, воображай что угодно, ерепенься, сколько в тебя влезет, ты еще поработаешь на меня, я еще на тебе поезжу!
…Какие блины умеет готовить Нинка! Гости нахваливали ее. А я и не рад. Ведь не изменилась она после Большого Выигрыша. Не помогло и то, что Сашку сумел унизить, Женькой верчу, как шея головой. А Нинка вовсе замкнулась, съежилась…
Так, может быть, стена все-таки есть, устояла? И мэнээсишка тот ее нутром чует?..
(«Я!..»)
Я такой же, как они, но не могу этого им объяснить. Стена отгораживает меня. Тьма по-прежнему ходит вокруг на мягких лапах и кричит разными голосами. А единственного нужного голоса, которым можно говорить с ними, нет.
Я бы любил их, настолько они беззащитны перед моей новой силой. Но зачем они ставят мучительные препятствия?
Стена решетчатая и прозрачная, а они громко ходят за ней.
Стена — непонимание. Нельзя сказать, кто я, нельзя, чтобы они узнали. Случится страшное. Не хочу этого.
Хочу быть первым! Я сильнее всех, сильнее всех, сильнее всех! Хочу туда!
Старший научный сотрудник Кардаш, худой, с отечными мешками под глазами, вернулся от директора, понурив голову. Кирилл Мефодиевич сразу же поспешил к нему. Нагнувшись и участливо заглядывая Кардашу в лицо, спросил:
— Что случилось?
— Отказал в командировке во Францию. Она планировалась еще при Викторе Сергеевиче. А этот говорит, что академия не выделила валюту.
— У него, а особенно у Кулебы, там в финансовом и плановом отделах много друзей: ничего не стоило бы протолкнуть, — задумчиво дергая кончик носа, проговорил Кирилл Мефодиевич и глубокомысленно изрек: — Выходит, не хотел.
Вдруг он вскинул голову так, что очки едва удержались на длинном носу:
— Попробую все-таки зайти к нему, объясниться. — Не стоит унижаться, Кирилл Мефодиевич, — стал отговаривать его Кардаш. — Он ко всей нашей лаборатории плохо относится.
— Э-э, может быть, нам только кажется. Излишняя, так сказать, мнительность…
Кирилл Мефодиевич все же пошел к директору «замолвить словечко» за сотрудника. Не знаю, о чем они там говорили, но пришел он расстроенный больше Кардаша.
А через два дня выяснилось еще одно обстоятельство — самому Кириллу Мефодиевичу не дали «заслуженного», хотя раньше вопрос считался решенным. И опить директор сослался на академию — якобы там отклонили ходатайство института.
К нам в лабораторию приходил Александр Игоревич сочувствовать и «вербовать в свои ряды новых ополченцев». Кирилл Мефодиевич делал вид, что нисколько не опечален и даже не задет явной несправедливостью. Однако Александр Игоревич со свойственной ему прямотой тут же все подсчитал и расставил» точки над «и»:
— Сии сведения, извините, липа, выращенная новым директором. Во-первых, ходатайство писали еще при Викторе Сергеевиче и в академии его утвердили. Раз. Нужно было только формальное подтверждение от нового состава научного совета института. Совет такое подтверждение дал. Два. Но оно почему-то не поспело вовремя в академию. Здесь-то и «собака зарыта». Ясно? А вот о причинах «особого расположения» Евгения Степановича и Владимира Лукьяновича к вашей лаборатории нужно и говорить особо…
При этом он посмотрел в мою сторону и понизил голос до шепота.
Кирилл Мефодиевич пытался с ним спорить, но Александр Игоревич, судя по долетавшим до меня обрывкам фраз, отметал его доводы один за другим, Затем, что-то пообещав, вышел из лаборатории, а я подошел к нашему завлабу и без обиняков сказал:
— Извините, но я согласен с Александром Игоревичем. Без директора тут не обошлось. Причину следует искать именно в его отношении к нам.
Все сотрудники лаборатории как-то странно посмотрели на меня. В их взглядах сквозило величайшее изумление, как будто я открыл нечто новое. Я еще ни о чем не догадывался, но добрейший Кирилл Мефодиевич проницательно посмотрел мне в глаза и поспешно сказал:
— Не стоит расстраиваться, Петр Петрович, вы здесь абсолютно ни при чем.
Он еще раз с глубочайшим сочувствием посмотрел на меня, как будто это мне отказали в почетном звании, положил руку на мое плечо и, стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительнее, разъяснил: