Работая в лаборатории, мне пришлось освоить специальность электрослесаря. Правда, таковой у нас числился по штату, но его «явление народу» происходило главным образом в день выдачи зарплаты. Это был кудрявый, залихватский парень с белозубой нагловатой улыбкой. Звали его Анатолием, а прозвали «Толиком на роликах». Он был закреплен еще за одной лабораторией. Когда он был нужен нам, мы искали его «у них», они — у нас. А его величество Толик на роликах в это время где-то развлекался в кино с очередной своей «фирмовой» девчонкой.
Он отлично разбирался в субординации и приходил только по вызову руководителя лаборатории или его зама. А если требовался кому-то из мэнээсов, то в ответ на упреки говорил: «Овладевайте смежными профессиями, ученые мудрецы. А то чуть что — Толик да Толик. Возьмите головы в руки. Вон вас сколько тут понатыкано. А я — один на всех».
Впрочем, он никогда не отказывал Вере. Если она его просила, он вскидывал руку к виску и восклицал: «Будьсделано!» А сам ел ее глазами и облизывался как мартовский кот. Того и гляди — замурлычет. Иногда он ухитрялся, будто бы прося ее передвинуться, слегка провести рукой по спине, а Вера грозила ему пальчиком и так супила выщипанные — ниточками — брови, что это можно было истолковать равным образом и как серьезное предупреждение, и как поощрение. Когда она заметила, что это меня злит, то сказала: «Разве его можно принимать всерьез?» Житейский опыт в то время у меня был совсем куцый — и я успокоился. А чтобы не зависеть от Толика на роликах, за пару месяцев освоил профессию электрослесаря так, что мог разобраться в небольших поломках аппаратуры.
И вот однажды, когда я колдовал с проводкой на задней стенке шкафа термостатов, случайно услышал разговор обо мне. Прежде чем я успел выйти на свет, подружки наболтали столько, что предпочтительней было оставаться в укрытии…
… - Нахваливаешь все своего Петеньку, а я замечаю, что на тебя Николай Трофимович око кладет, — говорила Верина подружка.
— А, пускай себе.
— Так он же не так, как Евгений Степанович, а по-серьезному. Пригляделась бы. Видный мужик. С него девки глаз не сводят, а он все внимание — на тебя. Проходит мимо — чуть не приклеится.
— Э, что там внешность. Вон Толик на роликах покрасивше его.
— Так Толик — слесарь. — В таком деле, сама знаешь, и слесарь может академиком оказаться. — Чего же зеваешь? — Сама знаешь, у меня Петенька есть. — Нашла красавца. — А что? У него глаза ласковые. Жидковат, конечно, но сейчас в моде нежные, интеллигентные…
— Так Николай Трофимович еще интеллигентней. Как-никак ведущий научный сотрудник. У него ставка в три раза побольше, чем у твоего Петеньки.
— Зато у Петеньки будущее. Николай Трофимович на своем «ведущем» надолго застрянет, а мой через годик кандидатскую защитит — и в «головные». А может, сразу докторскую. Слышала, что о нем академик с нашим профессором говорили? И потом, к твоему сведению, Николай Трофимович не сам в квартире. С матерью. Квартира двухкомнатная, двадцать девять с половиной метров. Другая ему пока не светит. Надо к ним идти жить. Мамаша у него крепкая, долго протянет… С чужим ребенком, в расчет возьми, тоже возиться не очень захочет. А у Пети мать в другом городе. Когда женится, его в общежитии долго держать не станут. У меня дома — пару месяцев перебьемся, зато квартиру на Печерске получим. Там как раз заложили дом по новому проекту. Улучшенной планировки.
— Ну и умнющая девка ты, Верка, — хихикнула подружка.
— Любой вопрос, как говорит наш академик, надо в перспективе рассматривать. Футурологией интересоваться…
Внезапно в разговор двух подружек ворвался накаленный яростью срывающийся голос:
— Скоро замолчите, девчонки? Слушать противно!
— Чего ж так? — с удивленной ехидцей пропела Верина подружка.
— Вы же о людях, а не о лошадях толкуете. — О людях, о людях. Лошади зарплату не получают. А ты, если будешь такой горячей, у нас не задержишься. — Не угрожайте, не боюсь. Я узнал голос: новенькая, Таня. — Не связывайся. Она горячая по молодости. Ничего, это проходит. — Молодость или горячность? — фыркнула подружка. — И то, и другое. Пересмеиваясь, они собрались, переобули туфли, и ушли. Вскоре, как я слышал, ушла и Таня. Я просидел за шкафом, опустошенный, минут пятнадцать, — хотя можно было уже вылезать.
В тот день, я не зашел, как условились, к Вере. Долго бродил по городу один. Уходящее солнце зажигало пламенные блики на оконных стеклах верхних этажей, иногда бросало золотые монетки в зелень деревьев. Становилось тише и глуше порывистое дыхание Киева: шум автомобильных моторов, движение и рокот людских толп; я присел на скамейку в сквере, прислушался к себе, убедился, что опустошенность моя не болезненна. Просто чего-то лишился, чего-то не хватает. Но лишиться надо было. Чувство вторичности, невсамделишности происходящего не подвело. Оно как бы предохранило меня от поспешного шага… «Не совсем молодой человек, — сказал я себе, — не разыгрывайте трагедию. Для хорошего артиста у вас слишком много рассудочности…»
На второй день Вера старалась не смотреть в мою сторону, ждала, когда я подойду к ней и объясню, почему не пришел. Я не подходил. Тогда она разочек, проходя мимо, будто ненароком задела меня бедром. Извинилась. Я так ответил «пожалуйста», что сотрудники оглянулись, а у нее отпала охота толкаться. Она рассердилась уже по-настоящему. А я вначале подумывал даже, не перевестись ли в другой отдел. Но потом решил остаться. Что-то удерживало меня в этой лаборатории. Кажется, я уже знал, что именно, но уточнять не стал…
В отношениях между тремя лаборантками внешне ничего не изменилось. Однако по непонятной причине стала часто биться посуда, закрепленная за Таней; то трехгорлая колба, то бачок, не говоря уже о пробирках. Однажды пища, которую она приготовила для кроликов, оказалась пересоленной, я не подозревал, чьих рук это дело, думал: виной — Танина неопытность. Наш добрейший профессор Рябчун замечание ей сделал: «Мечтать, конечно, надо, это хорошо, и все-таки на работе, уважаемая, следует быть собранной, аккуратной». А она отвернулась от него, и в глазах ее — слезы.
На очередном производственном собрании о трудовой дисциплине выступила Вера. Как пример несерьезного отношения к работе помянула Таню. Только тогда до меня, как до жирафа, дошла простенькая истина. Пришлось и мне выступить. Обвинять Веру и ее подругу в подлости я не мог — фактов не было. Говорил о внимательности к молодым работникам, похвалил Таню за то, что привела в порядок лабораторный журнал. Профессор Рябчун только кряхтел да поддакивал.
После собрания я подошел к Вере. Она решила: буду оправдываться. Задержала подружку как свидетельницу. Ну, я и высказал все, что думаю об их отношении к Тане, да заодно и к работе тоже.
Вера все поняла по-своему.
— На свежинку потянуло? С чужим ребенком возиться не хочется, Петенька? Понятно… А ты, милок, хитрей, чем на первый взгляд кажешься.
Так захотелось влепить ей пощечину, что я заложил руки за спину и сжал одной рукой вторую.
С того дня Вера начала оказывать знаки внимания Николаю Трофимовичу, да так, чтобы я видел. А убедившись, что на меня это не действует, перевелась в другую лабораторию. Иногда мы встречались с ней в коридоре или в столовой, и она делала вид, будто меня не замечает. С Таней она тоже не здоровалась. Зато лабораторная посуда оставалась целой.
Узор капилляров, который я видел в окуляре микроскопа, меня не радовал. Мышечная ткань после перестройки должна была стать несколько иной. Я взял приготовленные Таней срезы и вставил в объектив. Покрутил верньер, и в поле зрения показалась часть клеточного ядра…
Чье-то теплое дыхание защекотало затылок. — Не помешаю, Петр Петрович? Срезы удались? — Спасибо, Таня. Срезы отличные. Смотрите, как четко видны хромосомы. Третья фаза. Настоящие свитки с информацией. Одного хватило бы на собрание сочинений…
Меня уже «понесла нелегкая». Я всегда волновался, был в каком-то приподнято-взвинченном настроении, когда наблюдал результаты наших экспериментов. Даже если они были не вполне удачными, как сегодня. Ведь мы вторгались в такие интимные тайны природы, на которые еще двадцать лет назад никто и не помышлял замахиваться. Уже были готовы схемы перестановок, уже мы точно знали не только, что нужно перестроить в гене, чтобы вызвать перестройку в организме, но и как это сделать. Уже были готовы отлаженные приборы и выверены методы генной инженерии — этой «науки богов», как назвал ее однажды в пылу дискуссии Виктор Сергеевич. Он-то ведь тоже грешил фантазией и поэзией, и это нас роднило больше всего. Да, мы могли уже по заказу получать существо мужского или женского пола, заказывать цвет глаз, волос, строение скелета, тип темперамента. И я, рядовой боец «науки богов», чувствовал себя в некоторые минуты демиургом. Конечно, я никому не говорил об этом своем настроении, я берег его от отрезвляюще-насмешливых слов и глаз, даже от собственного скептицизма. Только иногда мои романтические наклонности прорывались в присутствии близких людей, вот как сейчас, в присутствии Тани. И тут я спросил себя: «Выходит, она уже стала близкой? А ну как обольет тебя ушатом холодной воды? Обнимет, например, за шею, зевнет легонько и скажет Вериным голосом: «Бросил бы ты пустые фантазии, Петенька. Премию нам в этом квартале дадут?»