Многие старые сотрудники потом утверждали, что такого бурного собрания не было за все годы существования института. Конечно, особую остроту ему придавал жилищный вопрос. И все- таки дело было не только в этом… Когда я вспоминал и анализировал выступления, реплики членов президиума, то должен был согласиться с Таней: за всеми «случайными» вспышками эмоций, «не вполне мотивированными» обвинениями, «не до конца продуманными» предложениями скрывалась чья-то опытная дирижерская рука.
Уже с самого начала собрания я отметил, что почему-то в президиуме рядом с Евгением Степановичем нет Александра Игоревича. Его место занимал Владимир Лукьянович. Перед ним на столе лежало несколько сколотых скрепками бумажек. Он накрыл их своими руками в веснушках и золотистых волосках. Руки подрагивали, иногда постукивали пальцами, бдительные, настороженные, как два сторожевых пса.
Близко посаженные, чуть навыкате глаза загадочно поблескивали. Казалось, что на носу у него пенсне с невидимой дужкой. На множество вопросов он отвечал спокойно, рассудительно, обнадеживал обиженных, успокаивал раздраженных. Иногда он ссылался на то, что недавно занимает эту должность и не может отвечать за дела своих предшественников. Этих ссылок становилось все больше и больше. Я переглянулся с Таней. Она скорчила гримасу, означающую: да, я тоже заметила. А чего от него ожидать?
— Все-таки вы, Владимир Лукьянович, не ответили на мой вопрос, — не унимался какой-то сотрудник из лаборатории ферментов. — Как могло случиться, что некоторым одиночкам предоставили отдельные квартиры в «гостинке», а мы с женой вынуждены ютиться в общежитии?
— Простите, я уже отвечал на идентичные вопросы, — сказал Владимир Лукьянович. — Что можно добавить? — Он обвел взглядом зал, повернулся к сидящим в президиуме, как бы обращаясь к ним за поддержкой, чуть дольше задержал вопросительный взгляд на директоре. Потом медленно, будто нехотя проговорил: — Вот по такому же точно поводу нам передали из академии анонимное письмо. — Наконец-то он взял в руки сколотые скрепкой бумаги, которые придерживал с самого начала собрания.
«Не то ли самое театральное ружье, которое непременно должно выстрелить в конце третьего акта?» — подумал я.
— Придется прочесть, чтобы вы поняли всю сложность моего положения, — сказал он, отпил из стакана воды и носовым платком не спеша, с брезгливой осторожностью, с нарочитой тщательностью промокнул губы.
В анонимном письме говорилось о злоупотреблении служебным положением со стороны Александра Игоревича, когда он по поручению директора курировал жилищный вопрос. Одним из примеров злоупотреблений называлось выделение отдельной комнаты в общежитии одинокому тридцатилетнему холостяку якобы для того, чтобы он мог в любое время водить к себе девочек. И этим холостяком был… я.
Тотчас взгляды десятков людей, как шпаги, скрестились на мне. Кажется, я побагровел, на лбу выступили капли пота, в виске начал стучать настойчивый молоточек: тук-тук, тук-тук. Таня поспешила подбадривающе и успокоительно подмигнуть мне.
— Уверен, что анонимка просто лжет, и ни Александр Игоревич, ни молодой наш сотрудник ни в чем подобном не виноваты, — пророкотал директорский баритон.
— Конечно, конечно, — согласился Владимир Лукьянович. — Лжет, как все анонимки. Сейчас Петр Петрович нам это подтвердит.
Мне пришлось встать. Когда-то очень давно, в детстве, я пережил нечто подобное. Потом на перерыве между уроками бил в ненавистное прыщавое лицо.
Но теперь ничего не решить кулаками. Удар по мне снова пришелся ниже пояса. Рефери открыл счет. То, о чем писалось в анонимке, было гнусным наветом. Но внешне оно выглядело безукоризненно. Я действительно по настоянию Александра Игоревича жил один в комнате, предназначенной для двоих. Как объяснить присутствующим, что, во-первых, тогда в этой комнате над второй постелью обвалилась штукатурка, до ремонта должно было пройти не менее двух месяцев, и только на это время меня поселили одного; что, во-вторых, Александр Игоревич настаивал на этом по просьбе Виктора Сергеевича, поскольку я выполнял срочную и очень сложную работу, связанную к тому же с печатанием на машинке?.. Да, удар был рассчитан точно — под самый дых.
— Выходите сюда, Петр Петрович, на трибуну, — позвал Владимир Лукьянович, — чтобы все слышали отповедь наглой клевете. Надо бы еще узнать, кто это в нашем институте занялся сочинительством анонимок.
Я шел сквозь строй взглядов — теперь это были шпицрутены, которыми, как я читал, секли когда-то провинившихся солдат. Взгляды, впрочем, были разные — и осуждающие, и участливые, и злорадные, и дружеские. Но я воспринимал их по-своему.
Боковым обострившимся зрением увидел, как «заботливо» Владимир Лукьянович поставил на трибуну стакан с водой, подумалось почему-то: «С ядом».
На меня нашло оцепенение. С высоты трибуны лица в зале слились в сплошную глазастую массу. Я вспомнил, что умелые ораторы выделяют для себя в зале симпатичное лицо и обращаются непосредственно к нему, как бы не замечая остальных. Попытался отыскать взглядом Таню, но различить ее не удалось.
— Мы ждем и готовы вас внимательно послушать, — напомнил мне директор.
— Дело в том, — начал я, с удивлением слыша, что мой голос стал совершенно чужим, каким-то сдавленным, деревянным, — да, я действительно живу один в комнате на двоих.
По залу прошел шумок, не предвещающий ничего хорошего. До меня донеслись слова Владимира Лукьяновича, сказанные директору нарочито громко, но тогда я не понял смысла этой нарочитости:
— И все ваш дружок закадычный Александр Игоревич. А вы его защищали!
«Вот гад перевернутый!» Мои пальцы сжались до онемения, я продолжал говорить по инерции:
— …Но поселили меня по просьбе Виктора Сергеевича… Вот Евгений Степанович, наверное, помнит…
— Виктора Сергеевича не советую вспоминать по такому поводу, — взвился директорский баритон. — Не смейте использовать его светлое имя для прикрытия темных делишек!
— Да не в том же смысле… — Я хотел рассказать об упавшей штукатурке над второй кроватью, о том, что меня поселили временно, до ремонта, потом забыли, а я не напоминал…
— Знаем, в каком смысле, — заскрипел голос Владимира Лукьяновича. — Эх, дорогой наш Петр Петрович, Петр Петрович, а я так за вас распинался, уверен был, что в анонимке неправда…
Я махнул рукой и пошел, иссеченный взглядами, к выходу из зала. На улице меня догнала Таня. Запыхавшись, пошла рядом, бросая быстрые взгляды и стараясь это делать незаметно. Косо летели снежинки, подгоняемые пронзительным ветром из подворотен. Ветер продувал меня всего насквозь, оставляя пустоту. Я повернул голову. Наши взгляды встретились.
— Я к тебе пойду. Не прогонишь? — спросила Таня.
В институте неожиданно появился зоотехник из подшефного совхоза. При виде его у меня мелькнула мысль о сговоре с директором и Владимиром Лукьяновичем, но обветренное, с медным оттенком лицо Дмитрия Севериновича было таким усталым и невеселым, что я отбросил ее.
— Плохие вести? — спросил я, пожимая его большую руку и в глубине души надеясь, что он опровергнет мои слова.
— Хорошего мало.
— Мои прогнозы не подтвердились? Он расправил широченные, начинающие заплывать жирком плечи.
— Еще как подтвердились! Коровы и бычки набрали точно такой вес, как на схеме. И надой увеличился на столько же. И устойчивость к холоду; к заболеваниям…
— А овцы?
— Не хуже. Угрожающих им раньше эпизоотии и в помине нет. Шерсть высшего качества! Настриг почти в два раза больше. Вот привез вам тетрадь. Все записано по часам, заприходовано, как положено, выделена разница с контрольной группой. Положа руку на сердце, а вторую — на тетрадь с данными, могу поклясться, что после введения вашего полигена Л получаем существо идеальной породы!