Как тут не вспомнить другого выдающегося казака, великого русского философа А. Ф. Лосева, потерявшего зрение в большевистских лагерях, принявшего тайный монашеский постриг – но не сломленного, вернувшегося в Москву и получившего, в конце концов, Сталинскую премию за свои труды по истории античной эстетики.
Рискну предположить, что именно в культурной жизни России казаки и потомки казаков (после уничтожения казачества именно в качестве воинского сословия в 20-е годы ХХ века) воплотили свою бьющую через край жизненную энергию. Достаточно перечислить первые и самые известные имена: М. Б. Греков, мастер батальной живописи; А. А. Ханжонков, организатор русской кинопромышленности, продюсер, режиссёр, сценарист, один из пионеров русского кинематографа; М. А. Шолохов, русский советский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе.
Поэтому я не рискну назвать роман Ивана Веневцева «Урал – быстра река» Поклонным крестом или Памятным камнем на братскую могилу Оренбургского казачества.
И пока «белым огнём» вспыхивают на Руси «взъерошенные с ночи волосёнки» наших детей и внуков – не важно: в степной ли станице или между угрюмых девятиэтажек города, – жив казачий дух Отечества, жив! И воистину не врёт народная мудрость: «Казачьему роду нет переводу!»
Алексей Шорохов
Часть первая. Набаты[2]
Край мой казачий
1
Белёсым бархатом блестят выжженные солнцем степи оренбургского казачества – это выцветшим ковылём выстелены почти безлюдные равнины. Только вихри степные в полдневный зной нарушают тишину, с шумом и свистом бешеной свадьбой несутся они по полям, срывая сухую траву и колючку-катун, мешая в кучу, уносят спиралью до облаков. Точно вьётся страшная веревка, а конец уходит в небо. Застигнутый врасплох жаворонок, скрученный потоками воздуха, долго не может выпутаться из смерча. Обескураженный стрепет теряет равновесие, кувыркается в траву.
Бегут вихри, бесследно исчезают. После них – опять тишина, сухой зной и марево. Синяя дымка скрывает даль.
Но вот на горизонте появляются кучевые облака, они поминутно растут, превращаясь в гигантские фантастические фигуры, ширятся, сливаются в огромную чёрную тучу, впереди которой идёт буря – самая страшная из стихий в этих местах. Не устоять против бури ни конному, ни пешему. Всё живое стремглав спешит укрыться в убежища.
Буря срывает скирды сена и соломы, подбрасывает их кверху в бешеной игре, былками[3] расстилает по земле; крыши с домов закидывает за село.
Вслед за бурей с неба падает море воды. От грозовых раскатов с дребезгом вылетают оконные стёкла.
Ливень ужасный, разрушительный проносится, оставляя за собой ярко-промытую радугу и отдалённые раскаты грома. Тучу с дождём и громом унёс ветер.
Выходит и нещадно палит солнце. Дождевая вода стекает в низины, через час-два прошла, высохла. Робко поднимается поваленная дождём трава. Расправляя крылья, сушатся на солнце вороны, грачи, галки – все, застигнутые дождём в открытом поле и промокшие насквозь в своём убежище. Сейчас они не могут летать, их можно ловить руками. Пернатые хищники бьют их насмерть…
2
После таяния снегов невиданно преображается степь. Всеми цветами радуги торжествует живой зелёный ковёр на все стороны света. Мириады жёлтых, красных, фиолетовых тюльпанов вспыхивают на нём. Жаворонки над головой разливают свои радостно-мелодичные рулады.
Выпорхнув из травы, небольшая с розовой грудкой птичка сидит, раскачиваясь, над кустиком зелёной травы, обхватив тоненькими лапками веточку и не боясь человека, как бы выговаривает жалобно: «Чуть-чуть си-и-жу, чуть-чуть си-и-жу!» Ей на разные голоса вторят другие.
Человека степные пичуги подпускают почти вплотную. Посмотришь под куст: там маленькое круглое гнёздышко, искусно сплетённое из мягкой травы и выложенное внутри пухом – а в нём пяток яичек. Пройдёшь дальше, а птичка опять сядет на своё место в гнездо. Через несколько шагов всё повторяется: взлёт другой птахи над кустом – и опять гнёздышко. Цвет яичек разный: у одних белый, у других, как небо, голубой, у третьих – серый.
2
Набат – тревога; бой в доску, звон в колокола для сбора народа по случаю пожара или иной общей опасности.