Решили сразу же после зимних каникул приступить к делу. В дружный редакционный коллектив вошли Леля Буткевич, Соря Первушин, реалист Миша Ерошкин и я.
Леля училась в последнем классе гимназии. Ничего внешне примечательного в ней не было, кроме постоянной серьезности. Отец ее служил гражданским инженером в Перми, квартира у них была хорошая, просторная, и потому все наши редакционные заседания проходили там. Помню, что Лелина мама всегда встречала нас очень доброжелательно, очевидно, понимая важность нашего дела и сочувствуя ему. Уже потом я узнал, что эта женщина считалась видной общественницей города.
Соря, или, точнее, Виссарион Павлович Первушин, дальний родственник известного русского математика И. М. Первушина, был сыном дьякона из какого-то захолустного села Прикамья. Невысокого роста, приземистый, с непропорционально большой головой, Соря всегда выглядел серьезным, сосредоточенным, редко улыбался, а чтобы хоть раз захохотал — такого случая не помню. Знаю, что никогда он не курил, не предавался обычному семинарскому занятию — выпивке, много читал.
Миша Ерошкин — самый младший по возрасту член нашего коллектива, посетил, кажется, не больше двух заседаний и больше не появлялся, очевидно, сообразив, что попал не туда.
Соре и Леле, как людям с партийной нагрузкой, не было времени вести техническую часть нашего издания, и вся она целиком легла на мои плечи.
«Техника» заключалась в покупке писчей бумаги и материалов для изготовления гектографа, в переписке текстов специальными чернилами, в печатании журнала.
Гектографическая масса готовилась из желатина и глицерина. Чтобы закупить большое количество этого материала, приходилось бегать по разным аптекам, чтобы не вызвать у продавцов каких-либо подозрений.
Много требовалось и бумаги. Ведь тираж каждого номера составлял 120—130 экземпляров. Опять же приходилось ходить за ней по всем пермским магазинам, покупая в каждом понемногу. Когда я нес купленную бумагу, то старался прятать ее под пальто и даже под рубашку. Помню, мне надоело покупать по мелочам, и я как-то в магазине Рязанцевых, помещавшемся в гостином дворе, купил сразу стопу. Отпустивший бумагу приказчик понимающе улыбнулся, точно хотел сказать: «Знаю ведь, что для запретного дела покупаешь…» Выйдя из магазина, я с трудом затолкал стопу за пояс, запахнул полы пальто и со страхом и трепетом пошел в семинарию.
Семинарское общежитие не вмещало всех учеников, и некоторые из них жили на частных квартирах. Квартирантом был и я. Каждую субботу мы обязаны были посещать казенную баню.
Баня помещалась в стоявшем на дворе двухэтажном кирпичном здании, занимая его нижний этаж, а в верхнем были столярка и материальный склад. Хозяйничал в столярке молчаливый хромой столяр Иван Иванович. Мы, ученики, любили его. Это был настоящий пролетарий, сочувствующий нам, участникам недавней семинарской забастовки.
Начальство, не считая попа-эконома, в столярку никогда не заглядывало, а потому там спасались и сбежавшие от уроков, и те, кому требовалось проспаться после ночной попойки. И я решил, что места для изготовления гектографа лучше нигде не найти — благо, что в столярке постоянно топилась печь (клей следовало всегда поддерживать в жидком состоянии).
Если варить массу в столярке было удобно, то печатать — рискованно. Ведь это, как-никак, подпольная типография, которую могли накрыть и представители начальства, и выследить всякого рода соглядатаи. На выручку пришло мое старое увлечение: делать бумажные фонарики из цветной бумаги к праздникам. Мне, как «фонарному королю», были вверены ключи от кладовки в третьем этаже нашего семинарского здания, а она как раз приходилась над алтарем домовой церкви. Уйдешь туда, запрешься изнутри на ключ и делай, что хочешь.
В кладовку складывалась всякая церковная рухлядь и пасхальная мишура, старые фонарики, вензеля, бумажные цветы. Бывало, заберешься туда в великий пост и работаешь. Слышишь при этом, как под тобой в алтаре поп благостным голосом взывает: «Господи, владыко живота моего…», а ты сдираешь с гектографа свежий оттиск и говоришь: «Вот тебе, господи, владыко живота моего!» А на оттиске — слова, от которых господу богу впору только рожу скривить.