— Один он был, Юла-то? — перебил кто-то из слушающих.
— Пошто один, — товарищей с ним человек десять. Ну, подпаливают ему пятки, а он молитвы поет, Рогожников-то. Чтобы оттерпеться, думает, до свету дотерплю, а как рассветет, люди начнут ходить, разбойники и убегут. Упрямый был, за свою копейку жизни не жалел. Так нет! Юла с товарищами ужинать сел в соседней горнице. Один богатеевы пятки жжет, а остальные пируют — брагу пьют, баранину едят. Уж верно светать стало. Рогожников пел, пел молитвы, да как заругается — всех угодников и святителей обложил. «Ломайте, — кричит, — вон энту половицу, под ней все серебро спрятано. А брагу, окаянные, оставьте, она медовая, к празднику». И верно, под половицей монеты серебрянной да посуды рублей на пятьсот нашли.
Вот при уходе Юла ему и говорит:
— Надень-ко шляпу, да иди нас провожать до Сылвы-реки. Ежели кто встретится и спрашивать будет, отвечай: дескать, это мои лучшие благодетели и благоприятели. Надо бы тебя смертью казнить, да хочу поглядеть, как ты мой приказ исполнять будешь. А приказ мой такой: крестьянского народа не обижай, а кто по бедности задолжал тебе, с него долга не спрашивай. А не исполнишь-так в гости к тебе притти никогда не поздно. Дошли до Сылвы, сели в лодки и уехали.
— Исполняет приказ-от? — спросили мужики.
— Че-ино! Должника встретит, сам говорит: «Пока на Юлу колодку не набили, я с тебя не прошу. А только ты сам про долг не забывай».
— Во как! Много поди за Юлу молитвенников теперь.
— Кирша, а ты расскажи, как Юла воеводу встречал.
— Да я вчера рассказывал.
— Ну еще расскажи, че-ино.
— Это так было. Ехал кунгурский воевода, Кропоткин князь, в монастырь. Сам в коляске, позади двое вершных стражников. В лесу, в глухом месте, повстречалась им телега-едет мужик, рваные ноздри. Едет, с дороги не сворачивает. Воевода ему гаркнул: «Ты чего? Еще уши, видно, целы? Эй, верные слуги, дайте ему шелепугов!». А мужик-то и говорит: «Я, говорит, Юла». Ну, воевода, как глотку разинул, так и закрыть не может. У стражников руки не поднимаются. Юла дальше говорит: «А под кусточками сидят все мои товарищи». Воевода глаза скосил — ему почудилось, разбойников с тыщу. Сидит ни живой, ни мертвый. Юла с телеги соскочил, подходит-«Что с тебя взять, воевода? Давай шапками поменяемся». Надел его соболью, ему прихлопнул свой колпак. Опять на телегу повалился. «Ну, говорит, я на дружбу, на беседу не напрашиваюсь. Объезжайте!» Кучер взял стороной, объехал. Юла себе дальше на телеге, куда знал. И никого под кусточками не было: Юла один был…
Мужики хохотали.
Шел раз Егор на лесные вырубки пни пересчитать на какой-то спорной делянке. Шел по ровным холмам — шиповник цвел в полную силу. Пахучие лепестки, сидели густо, сплошь покрывали кусты-листьев не видно. Ветерок собирал и сгущал цветочный дух. Такой ветерок налетит, обольет — так голова закружится и сладко щемит сердце, словно наяву сбывается сказка о райских садах. Ни о чем не думалось Егору, шел он и пил полной грудью густой струистый воздух.
Встретилась каменная россыпь, целое поле больших серых валунов. Между камнями всюду поднимались те цветущие шиповники, но еще больше здесь было ломкого богульника с глянцевитыми узкими листьями, с дурманным запахом полураскрытых белых цветов. Россыпь кончилась. Под ногами мягкий мох. Вот и березовый лесок, куда идти. Но тут послышался сзади стук сапожных подковок о камень. Егор обернулся. Его догонял Мосолов. Приказчик прыгал с камня на камень, легко неся свое грузное тело, стараясь не спешить так, что бы это было заметно. Егор зашагал к лесу. Спиной он чувствовал, как приближается приказчик. Повернул круто налево, по кустам — нет, не отстает. Вот уж и тяжелое дыханье слышно.
— Чего от меня бегаешь, парень?
Пришлось остановиться. Егор исподлобья глядел на приказчика и молчал. А тот вытирал лицо платком с голубой каймой и дружелюбно улыбался. Они стояли на лужайке среди высоких цветущих кустов.
— Никак, не угадаю с тобой поговорить… А ли совесть не чиста? Я ведь знаю, что ты тагильский. А ты меня не-уж не помнишь?.. Да это ни к чему теперь, может, оно даже лучше повернулось. Побег твой… это грех небольшой. Такой грех, что стыдно и попу сказать. Служи, пожалуй, на государевой службе, да и Акинфия Никитича пользы не забывай. За ним, брат, служба-то вернее. Думаешь, пожалел тебя Татищев? Как же, пожалеет! Он на зло хозяевам тебя принял, власть свою показать лишний раз. Выгодно ему будет — и продаст тебя, не задумается. Ты это помни. А пока пользуйся счастьем, заслужи милость Акинфия Никитича. Смекаешь, что делать надо? Чего молчишь-то?
Егор уперся взглядом в траву и ничего не отвечал. Еще и не понимал, как следует, к чему клонит приказчик.
— Без жалованья пока служишь, верно? Ну, положат потом тебе полтину в месяц. Я ничего не говорю, это тоже деньги, брать надо. Да только на полтину не проживешь. Мать у тебя знаю, в Мельковке что-ли живет? Перебивается с хлеба на квас. Ты один сын, а добрый сын должен печься о матери. Вот и подкопил бы денег ей на коровку. С коровой-то много веселей. Да и о себе по думать пора: молод-молод, а не мальчишка. Без денег-то везде худенек. Верно я говорю?
Ответа не дождался, но продолжал, не смущаясь:
— На твоей должности ты нам много пользы можешь принести. Шихтмейстер то глуп, как теленок, а нравный, — видно много захотел. Вот принесло тоже гостя от чорта с длани, с большой елани! Ну ничего, обуздается. А ты будешь получать от меня по рублю в месяц-это так — ни за што, ни про што. Да еще разные награды, за каждую услугу особо я расскажу при случае. Да и сам сумеешь, догадаешься. Из всего надо уметь деньги выжимать.
— Хотя взять этот цвет, шипицу-то. Вон ее прорва какая! Глупый человек скажет: так цветет, для красы-басы. А умный знает — на красоте-то не онучи сушить… Счастье Сунгурову, прямо скажу, счастье. Двух маток сосать можешь. Духмаешь, Татищев, да и твой Ярцов не знает, как у Демидова кошель развязывается? Знают. Сейчас не берут, так потом брать будут. Непременно. Генерал Де-Геннин тоже не сразу за ум взялся, «Трудливец, трудливец… Гол да не вор…» — еще всякое. А как пропали у него где-то в заморском банке деньги, так меня вызвал. «Вот передай Акинфим Никитичу на словах, чтоб уступил мне железа двадцать тысяч пудов, да по тридцать копеек, да до Петербурга довез бы на своих судах, и за то ему всегда буду слуга». Это генерал-поручик, не школьник какой ни то! Так ведь и ему всего не дали. Послали четыре тысячи рублей наличными — и все. Хоть ешь, хоть гложи, хоть вперед положи. Ничего, взял.
Приказчик положил руку на егорово плечо. Егор качнулся, но руки не сбросил. Еще ниже наклонил голову.
— Ну как, поглянулась моя история? А? За первым рублем приходи ко мне хоть завтра. Да ты что все молчишь? Заробел, парень? Хо-хо. То ли бывает. Живи смелей, повесят скорей, так то.