5
И снова август. Тихий и теплый, окутанный синей дымкой. Балашов и Миронов, охотясь, забрались далеко в горы. Через несколько дней Славке надо уезжать в свою часть — погостил дома и хватит. Ничего не подстрелили охотники, даже ни разу не выстрелили. И не потому, что не было дичи. Была. Просто сама встреча с лесом переполнила друзей радостью. Они были довольны и этим. Порой им казалось, что где-то за ними, след в след, бесшумно и невидимо шагают два безусых паренька, которых тоже зовут Володькой и Славкой, два паренька из невозвратных предгрозовых лет.
Да, лес и горы остались такими же, как и в те времена. Для них пять лет — миг. А друзья вернулись сюда другими, совсем, совсем другими. У самого Славки скоро уже будет наследник.
Время, время…
На одной горе Славка разыскал сосну, на которой когда-то сделал зарубку. Сейчас ее затянуло смолой, но зарубка осталась! Постояли возле нее молча, улыбнулись друг другу понимающе и грустные отправились дальше.
Ночь застала их в междугорье. Над леском стлался сизый дымок, приглушенно позвякивало на лошади ботало. Покосники.
— Пойдем к ним, — предложил Славка. — Переночуем там — все веселее будет.
На стане полыхал костер. Дядька в солдатской гимнастерке возле самого костра отбивал косы — гулкий дробный звук молотка разносился вокруг. Девушка в лыжных брюках, в повязанном на самый лоб платке варила ужин. Два паренька сидели поодаль прямо на земле, обхватив колени руками и о чем-то толковали между собой. В мерцающей темноте угадывался шалаш, из него высовывались чьи-то ноги в кирзовых сапогах: кто-то спал.
Друзья поздоровались с покосниками. Дядька отложил молоток, взглянул поверх очков на незваных гостей и ответил:
— Милости просим. Глухаря, небось, на ужин подстрелили?
— Нет, папаша, — засмеялся Славка. — Они нас на версту не подпускали.
Присели у костра, закурили. Пареньки подвинулись поближе к огню. На Славке были синие галифе и гимнастерка, перетянутая широким ремнем и с темными отметинами от погон, — сразу видно, что фронтовик. Балашов был в гражданской одежде, но в нем по выправке тоже чувствовался военный. Есть о чем у них поспрашивать! Но девушка сняла с палки ведро с кашей, расстелила брезент и позвала всех ужинать. Пригласила и охотников. Они не заставили себя упрашивать — проголодались изрядно. Да и от каши тянул аппетитный парок.
Когда расселись вокруг брезента, дядька сказал, обращаясь к одному из пареньков:
— Разбуди-ка, Ванюха, Филиппа. Ишь, намаялся, бедолага, — ужина не дождался.
Паренек кинулся к шалашу, но вскоре вернулся.
— Нету его.
— Как это нету? — рассердился дядька. — Сейчас только свистел в обе ноздри.
К шалашу пошла девушка, тоже вернулась ни с чем, пожала плечами:
— Куда девался?
— Что за оказия, — всполошился дядька. — А ну, покличьте!
Девушка, сложив ладони рупором, крикнула в темноту:
— Филипп Семе-е-еныч! Отозвалось только эхо. Дядька почесал затылок:
— Куда же он запропастился? Чудной какой-то! Как мешком из-за угла пришибленный: только что в шалаше дрыхал — и на тебе!
— Никуда не денется, придет, — хмуро сказал Ванюха, протягивая ложку к ведру.
— Кто это? — спросил Балашов.
— Какой-то третьего дня прибился к нам. Возьмите, говорит, в помощники. А мне что? Лишние рабочие руки не в тягость. От этих, — кивнул он головой на пареньков, — проку еще мало. Куда же он делся-то? Покличь, Катюша, еще.
— Не маленький, не заблудится, — возразила девушка. — Проголодается — придет. Давайте ужинать.
И все молча принялись за еду.
Напрасно звали Филиппа. Он бежал. Когда дремал в шалаше, услышал голоса Балашова и Миронова. Приподнялся, узнал обоих. Обуял страх. Этот Балашов словно по пятам ходит, нюхом чует, где прячется дичь. Неслышно выполз из шалаша в непроглядную темень леса, выбрался на проселочную дорогу и припустил по ней. Запыхался, встал, прислушался. Тихо. Потом до него долетел приглушенный расстоянием голос девушки. Звала его. «Филипп Семеныч, — зло усмехнулся он. — Я такой же Филипп, как ты Клеопатра». Думал пережить в лесном краю лихолетье: каждая тропинка знакома, каждая норка известна. Ищут, поди. Опять этот Балашов, словно злой рок, встал на пути. Нет, надо уезжать, подальше, в Сибирь. Затеряется где-нибудь на Лене, как песчинка, ни одна собака не найдет. Жить охота, ох, как охота жить!
Если перевалить эту гору, то можно выйти к разъезду. Правда, останавливаются на нем лишь товарные поезда и то не все. Это, пожалуй, лучше. Меньше любопытных глаз. Сядет на товарный, на большой станции купит билет на пассажирский. Пропадай пропадом родные неприютные места. Здесь родилась мечта о золотом богатстве, о роскошной жизни. Все полетело прахом. Голова поседела, сморщилась душа от поганых дел…