Рабинович писал.
Он старался писать крупным, размашистым — «русская тройка!» — почерком. Мир, конечно, должен был быть победным. С рифмой, как с женщиной, нужно быть храбрым. Рабинович размахнулся: «Рубнем тевтона, шваба, шведа!» Шведский посланник долго сочинял протестующую ноту; но шведская нота не помешала сбыту патриотических стихов. Рабинович обсуждал вопрос о новой тройке и новых ботинках.
Веселый юристик Александров писал на фронт знакомому корнету, что по пути в Петроград, на волжском пароходе, ему «без всяких обещаний» отдалась девушка-курсистка, дочь учителя словесности. Этого никогда не могло бы случиться раньше.
Социал-демократ Орлов устроился в Министерстве Торговли и Промышленности.
Вообще, война имела свои преимущества. М-р Фелпс, фабрикант зеркального чугуна и ферромангана, владелец солидного количества акций, облигаций, сертификатов и всеми уважаемой чековой книжки, выехал из Биарица в Лондон, экстренно вызвав других столь же почтенных джентльменов: Англия приняла деятельное участие в делах на континенте. Джентльмены собрались в кабинете м-ра Фелпса. М-р Фелпс стоял у окна, откуда можно было видеть Лордз Криккет Граунд, у м-ра Фелпса был ишиас, остальные сидели. Кабинет, джентльмены и сигары джентльменов были совершенно подобны тем, какие показывают в кино; но ни один кино не мог показать, о чем говорили и что постановили джентльмены. Джентльмены говорили — об увеличении производства и справедливом увеличении прибыли, во имя великих культурных целей; постановили — обратить внимание на марганцевые рудники Закавказья, ибо иначе за марганцем придется ездить в Чили. С этой целью: 1) настаивать на захвате проливов и на принудительной ликвидации германского и австрийского капитала в России, в первую очередь предприятий акционерной компании «Людвиг Кра и Шульце»; 2) уполномоченному, м-ру Грэди, телеграфировать инструкции; 3) русским обещать крест над Ай-Софией.
Германские армии шли к Парижу. Русские вторглись в Пруссию. В Турции был еще мир. На белых свечах минаретов, в самом пламени, пели муэдзины. Черное море, прекраснейшее из всех, было спокойное и голубое. Названия приморья — певучи: Иниада… Инеболи… Истифан…
М-р Грэди получил предписание остаться в Петрограде. Задачи м-ра Грэди были просты. Марганец должен был попасть в лапы британского стального синдиката. М-р Грэди был уверен в успехе и в процентах. Через два месяца м-р Грэди добился согласия на предоставление синдикату преимущественного права скупки находящихся в России предприятий австро-германской компании «Людвиг Кра и Шульце». Старший помощник начальника юрисконсультской части, Орлов, выдававший ему справку, из уважения к «просвещенным мореплавателям», суетился сверх меры. Он почти бегом помчался с бумагой на подпись. В коридоре м-р Грэди сунул ему четвертной. Социал-демократ стал краснее развесистой клюквы.
— Что делать, — извинялся англичанин, — мне сказали, здесь так полагается…
Старший помощник начальника юрисконсультской части промолчал. Он слишком дорожил своим местом, дававшим ему отсрочку призыва на военную службу.
В Петроград стекались сотни тысяч мужчин, искавших такой же отсрочки. Со стен домов исчезли зеленые наклейки о сдаче комнат… Студенты ночевали на вокзалах. Газеты печатали воззвания к дамам из «общества», стараясь ввести моду отдавать комнаты в безлюдных квартирах богачей. Жена директора завода, узнав, что Надя дочь священника, оглядела ее в лорнет и сказала:
— Хорошо, я возьму вас на испытание.
У Нади оказалась превосходная комната. На письменном столе стояла электрическая лампа с бронзовой статуэткой Афродиты под желтым абажуром. Дверь шкапа была зеркальной; мягкие кресла и диван — обиты гладкой, прохладной, коричневой кожей… Не хватало только английского языка и немецкой каски.
Надя разыскала м-ра Грэди, вспомнив его обещание. М-р Грэди очень обрадовался. С тех пор он постоянно стал доставать свою особую записную книжку. В России могли быть более удивительные приключения, чем в Африке. Решив, что министерского делопроизводства хватит на всю зиму, он, в свою очередь, стал учиться у Нади русскому языку. Они стали встречаться каждый день. Увидев англичанина, жена директора завода объявила своей квартирантке, что она может располагаться на всю зиму.
Раз в неделю Надя писала письма Толе Шеломину: о своей комнате, об успехах м-ра Грэди в деле с компанией «Людвиг Кра и Шульце», о жене директора завода. Ответные письма были пламенны и нежны.
…В комнате Нади не хватало только немецкой каски на туалетном столике. М-р Грэди, в кожаном кресле, в безукоризненном костюме, курил кэпстен. Завистливая бестужевка Вера Степанова разливала чай из блестящего никелированного самовара. Веселый Александров, в зеленом студенческом сюртучке, рассказывал анекдоты. Александров — поступления 1913 года, свято верил в свою звезду, в чертову дюжину, в то, что его не возьмут на войну. И, действительно, 1913 год, единственный в университете, не был призван. М-р Грэди молчал: русский язык был идиотски труден; но Надя оказалась строгой учительницей.
— М-р Грэди, почему вы не разговариваете? Вам нужна практика. Ведь вы можете немножко говорить по-русски?
— Да, я могу, нем-ножка говорю.
— Опять забыли спряженье!
— Я могу нем-ножка го-во-рить! — поправился англичанин.
В глазах у Нади вдруг тысячи веселых искр.
— Ну, м-р Грэди, спрягайте мне новый глагол.
— Yes.
— Я Матрена…
Англичанин сморщился от неисчислимых окончаний… «ю… ешь… ет…»
— Я матреню, ты матренешь, он матренет…
Александров прыснул из носа чай, подавился булкой.
Англичанин смутился.
«Ну, да-ем… ете… ют…»
— Мы матренем, вы матре-не-те…
«Что они смеются?…»
М-р Грэди на секунду задумался, потом решительно:
— Они, оне матренкают!
Надя повалилась на диван, задрыгала ногами. Александров зашикал. М-р Грэди обиделся. Заговорил по-английски.
— М-р Грэди, милый, да ведь «Матрена» это… это женщина, имя!
«Ах какая, какая… ну погоди же!»
М-р Грэди потрогал в кармане бумажник и предложил:
— Пой-едем-те куда ни-будет.
— В Луна-Парк! — закричал Александров.
— В Люна-Парк, — подтвердил м-р Грэди.
Это было ему понятно…
По пути м-р Грэди рассказывал о южных странах. Над Петроградом навис черный туман. Сквозь туман английских слов, ослепляя, сверкало солнце. Сверкали воды великих рек. Пьяными запахами испарялись бесчисленные растения. Огромный слон раздвинул заросли… И вдруг поднял двухтонновую пяту над головой Толи Шеломина.
Русские отступали в леса. Шеломин, со своим взводом, был в сторожевом охранении. Была золотая осень.
Шеломин лежал на спине, положив под голову руки, смотрел в голубое небо, на золотые деревья в голубом. В холодном неподвижном воздухе пели пули — далекие и нестрашные… Или, может быть, не пули вовсе, — а высоко поет под сурдинку невидимая скрипка чистую детскую мелодию, может быть, «Жаворонка» Глинки… Может быть… После бессонных ночей, после чудовищных походов, сознание спит. Это так только, для виду, открыты глаза… Впрочем, если бы, как прежде, помнить все, голова давно бы сгорела от невыносимых образов.
— Война сделала из меня зверя, — говорил, улыбаясь, ротный командир, — только не надо об этом думать.