Во сне вдруг вспомнил, что немецкую речь могут услышать за тонкой перегородкой барака, и сел на постели. Сердце стучало прерывисто, будто шифровальщик отправлял секретное сообщение. Снова температура? Голова горячая и тяжелая, а ноги влажные и чужие на ощупь, будто неживая вещь.
Воронцов поднес к глазам трофейные часы на истертом кожаном ремешке.
Без четверти шесть. День занимался ясный, можно не зажигать керосинку.
Орлиный клекот, с начала зимы живущий внутри грудной клетки, проснулся вместе с ним и стал рваться наружу. Фельдшер неделю назад выстукивал, словно выкликал сидящего внутри орленка. Постановил запущенный бронхит, рекомендовал ехать в Нарву, в госпиталь ИТЛ-1, сделать анализы в хорошо оснащенной лаборатории доктора Циммермана. Вдруг подхватил туберкулез? Или, чего доброго, азиатскую экзотическую заразу от какого-нибудь доходяги? Воронцов обещал, но всё откладывал обследование.
Зимой всегда трудней жить, мучительна усталость тела и всё тяжелей нести в себе неисцелимый ужас существования. Но весна на пороге — вот и вода в сенях за ночь не застыла куском, не подернулась ледяной коркой. Май долгожданный, приходи скорее! Вскроется море, прибавится света и дня.
Здесь, в приморской Эстонии, куда занесла его судьба, небо другое, чем в средней полосе. Не говоря уж о вечно пасмурном Ленинграде. Теплей всего на пару градусов, но весна приходит дружно, и осень мягче. И свет просторней, выше, веселей.
Небо это, да еще память о лежании на летнем горячем песке, когда под плеск прибоя на ум приходят ленивые мечты, примиряли Воронцова с промерзлым бараком, с каждодневной нервотрепкой в кабинетах начальства, с простудным кашлем. С неизлечимым вывихом совести, который так или иначе проявлялся почти в каждом из окружавших его людей. Одних терзал звериным ожесточением, других изводил животным страхом. И редкие, но оттого вдвое драгоценные души совесть освещала тихой, лучезарной добротой.
Воронцов зачерпнул ковш, вылил в помятый жестяной рукомойник. Соседка выглянула в сени, заслышав, как он звенит железным клапаном, кашляет и плещет.
— Алексей Федорович, у меня нагретая вода осталась. Я мигом принесу.
— Спасибо, Тася, не хлопочите.
— Да мне разве в тягость?
Лицо у Таисии румяно, увлажнено испариной. Коса по-ночному подвязана красным лоскутком. Днем закручивает ее, прикалывает шпильками, прячет под платок. Но Воронцов раз или два видал, как она расчесывается возле печки, возвратившись с ребятишками из бани. Волосы у нее богатые, каштановые, волнами до самой поясницы. Сколько ей лет — двадцать пять? Возможно, и меньше. Но повяжет теплый платок, наденет две кофты, телогрейку, валенки с галошами — и обернется сорокалетней замордованной бабой.
Женщины на комбинате, кроме неприкосновенных жен и дочерей начальства, не выставляют напоказ красоту. Много вокруг охотников до чужого добра. Мужики в строительных ротах, надзиратели не пропустят юбки — пялятся, свистят, могут наградить вслед крепким словом. За пять лет, что Воронцов работает на режимном объекте, случалось и несколько групповых изнасилований.
Таисия Котёмкина, разведенная мать с двумя детьми, знает, что у нее защитников нет. Уборщица в административном корпусе, а здесь, в рабочем общежитии, кастелянша, прачка и нянька. Вечно просят ее присмотреть за соседскими ребятишками. У начальника АХЧ Меркулина пятеро, нарядчица Качкина недавно родила. По воскресеньям из всех дверей и форточек, из сеней и со двора пищат, звенят, перекликаются детские голоса. Не общежитие, ясли.
Воронцов иногда внезапно удивляется: где люди черпают веру, чтобы рожать детей на эту землю, насквозь пропитанную кровью и гнилостной спермой войны?
Да, нужно запомнить фразу про ясли, с нее начать. Стены в бараке засыпные, между досками гнилье, труха. Окна в одну раму. Отсюда и неотвязный кашель. За ночь комнату выстуживает морскими ветрами, словно спишь на берегу, в рыбачьей лодке.
Вчера, ворочаясь на отсырелом матрасе, Алексей окончательно решился переговорить с Гаковым. Начать с бытовых условий, а после к сокровенной цели, будто между делом. Но продуманный в деталях план утром вдруг показался безнадежно опасным.
Директор Комбината Гаков — будто былинный русский богатырь, с виду прост и благодушен, но проницателен, легко распознает обман. Воронцов даже представил высокого, крупного Гакова с темными широкими бровями, на косой пробор уложенными волосами, массивным подбородком, под которым туго затянут галстук. На пиджаке, просторно сидящем на могучих плечах — депутатский значок. Выслушает, подумает, а потом непременно спросит: «У вас в этом деле какой-то личный интерес?»