Но, отвлекшись от своих мыслей, он вдруг всмотрелся в лицо старухи. Она вовсе не была так стара, как ему казалось. Это была красивая женщина лет сорока, грязь и усталость делали ее старше, но глаза были молоды, даже неприлично молоды, как заметил про себя Витковский. В них горела страсть, как горят угли под слоем пепла.
Ворожба не задалась. Будущее выходило кривым и непонятным, и вдруг цыганка разразилась проклятиями. Витковский вздохнул и протянул ей монеты. Женщина отвела его руку и сказала, что если англичанин (она принимала его за англичанина) отвезет ее сына в Константинополь к родным, то они будут в расчете. Мальчик будет прислуживать ему в пути, а ест он не больше воробья.
Это был странный разговор, потому что в конце его старуха спросила, верит ли он в Бога и Любовь.
Не дожидаясь ответа, она зачем-то сказала ему, что цыгане народ не менее избранный, чем евреи. Когда Спаситель был обречен на смерть, один цыган украл гвоздь, которым должны были пробить руку Христа. Седой Бог на небесах видел это и поэтому разрешил цыганам странствовать и брать чужое, и теперь для них ничего чужого в мире нет. Все общее, вплоть до гвоздя. Только смерть дело частное и одинокое.
Каково же было удивление Витковского, когда вместо мальчика перед ним появилась наскоро переодетая девушка.
Еще более удивило поляка то, что русский барин не признал ничего женского в цыганенке. Этого нельзя было сказать о Еремее, который все понял, но решил, что и полякам свойственно мужское желание.
Они добрались до Константинополя, и мальчик-девочка простилась с Витковским. Русский барин давно пил сладкий шербет на постоялом дворе с дядькой-разбойником, мало интересуясь попутчиком-поляком. Витковский стоял с переодетым бывшим слугой на берегу Босфора, где кричали чайки и сновали люди с тюками. Плыли мимо турчанки, покрытые разноцветными одеялами и похожие на торговые корабли. Корабли военные шли по проливу, распустив свои кровавые флаги. Расставание вдруг показалось Витковскому трагическим. «Вдруг это и есть — любовь, — подумал он. — Может, это тот цветок, что ты так бездумно сорвал на лугу, ляжет между страниц ненаписанных книг, останется с тобой навсегда?»
Девушка знала, что тайна ее разгадана, и Витковский знал, что она знает о том. Расставаясь, он спросил, зачем ей нужно было в турецкую столицу.
Она не отвечала, но Витковский вдруг, сам не ожидая того, предложил ей ехать из Второго Рима в Третий. И в этот момент она поцеловала его, страстно и жадно, потому что была свободна от приличий.
И мгновенно пропала, будто страшный ветер хамсин сдул ее с горячих камней мостовой.
Прошло три дня, пока Витковский не сделал неприятное открытие: он увидел ее на невольничьем базаре.
Теперь Витковский ходил в длинной шелковой рубашке и огромных шароварах. Знание языков превращало его в обыкновенного турка. Искусство путешественника не в том, чтобы перемещаться по чужой земле, а в том, чтобы слиться с ней.
Одним словом, в таком виде никто не принял бы его за франка.
Он смотрел на молодых грузинок, которых привозили сюда, и на дочерей армянского народа, которым старики засовывали пальцы в рот, чтобы проверить наличие зубов. И Витковский цинично думал о том, что вот это точно можно бы вставить в какую-нибудь повесть, и потом, когда книгоноша привезет в имение далеко на севере новый (успевший состариться) номер журнала, русский барин будет читать его, покряхтывая, а его жена и дочь примутся читать повесть тайно. Они начнут краснеть, потому что краснеть полагается от стыда, но вполне разрешенного. Нет ничего более притягательного, чем истории плотской любви, соединенной с насилием. При этом важно, чтобы русский помещик был на некотором расстоянии от греха, что дает жизнь спасительному ханжеству.
В этот момент он узнал очередную девушку, выведенную на восточные смотрины.
Цыганка была здесь, и они встретились глазами. В глазах этих он увидел то, что никогда не видел в цыганских глазах — стыд.
Он бежал с невольничьего базара как вор, укравший кошелек.
Витковский недолго думал, что делать: вскоре его свели со старым евреем. Рациональный ум Витковского пасовал перед ним, иногда ему казалось, что перед ним настоящий чернокнижник. Если бы его собеседник умел выделывать золото из оловянных ложек, то не удивился бы. Еврей этот был ашкеназ и какое-то время жил в пределах Империи. Он умел даже изъясняться по-русски.
Будто фокусник, этот еврей менял время и пространство вокруг себя, и неудивительно, что он мгновенно навел справки. Старый еврей рассказал Витковскому, что родные сами отправили девушку на невольничий рынок, потому что ее отец сидит в тюрьме Смирны за неуплаченный долг местному паше. Что-то было знакомое в этом сюжете. Витковский читал модный роман о человеке, слепленном из кусков тела разных мертвецов, и там, в швейцарской горной хижине, рассказывают что-то подобное. Витковский плохо помнил этот роман, написанный каким-то англичанином, кажется, другом Байрона, но свериться с текстом тут, на краю мира, не было никакой возможности. Впрочем, цыгане — мастера выдумать какую-нибудь красивую историю, будто сшить смешное одеяло из лоскутов, которые порознь не имеют никакой ценности.