Люди гордые ступают в холодную воду горя, когда понимают, что они не Тесей, а один из его предшественников, которому суждено обратиться в прах на безымянном повороте тропинки.
Одними движет любовь, другими — корысть, третьими — любопытство.
Но лабиринт остается картой их жизни, причем не всякий подозревает, что стены лабиринта могут двигаться. Минотавр может оказаться несчастным повелителем темного царства, а Ариадна циничной женщиной, посылающей своих поклонников на смерть — одного за другим.
Капитан Моруа не знал, что Джон Макинтош сейчас проходит мимо него вместе со своим ассасином. Они тихо переговариваются во тьме, и эту пару отделяет от француза всего несколько ярдов.
Точно так же шотландский англичанин не подозревает о том, что француз сидит со своим кувшином вина при свете свечей и язвительно рассуждает о методах британской короны.
И уж точно они оба не знают, что внизу, под ними, в той же точке карты, идет при зыбком свете такой же свечи, что и в армянском шалмане, русский офицер.
Орлов изо дня в день совершал особое путешествие, не отпрашиваясь у подполковника.
Он выходил из гостиницы, делал несколько кругов по кварталу, проверял, не следит ли кто за ним, а потом сворачивал в неприметный дворик. Там специальным ключом он отпирал железную дверь, которая был почти не видна под плющом.
Спустившись в подвал, он зажигал свечу и начинал путешествие по узкому проходу.
Сверху капала вода, и не всегда она была приятна на запах.
Под ногами журчал ручей.
Свеча выхватывала следы кирки на потолке, выбоины, похожие на письмена.
Иногда ему хотелось свернуть в боковой проход, потому что там была римская тайна или соломоново золото, но он тут же вспоминал о цели своего путешествия.
И вот наконец он стучал в другую железную дверь условным стуком — тремя короткими ударами, и безмолвная старуха отворяла железо, тоннель наполнялся светом еще одной свечи, и его вели вверх по лестнице.
Там, на том шаге, который он не мог угадать, его шею обвивали две руки, пахнущие медом.
Все дело в том, что лабиринт для Тесея был домом Минотавра, а Ариадна ждала его вовне. Для капитана Орлова подземный лабиринт Иерусалима был домом Ариадны, а минотавры, унылые в своей опасности, бродили вокруг. И на несколько часов о них можно было забыть.
А капитан Моруа все находился в своем уединении. Что ему были империи и чужие цари, что ему были богатства и звон сабель — одиночество сидело с ним за столом, и иногда оно превращалось в мальчика с оливковыми глазами.
Чтобы не смотреть на него, он думал о картографии. По мнению капитана Моруа, картография была самой главной наукой, ей служили геометрия и физика, потому что картография превращала мир в плоскость, уменьшала его и делала доступным. Он без всякого страха думал о русских. Это какой-нибудь лавочник в Париже или Риме возбуждается, увидев карту, на которой Россия нависает над Европой. Смени картографическую проекцию, и Россия будет маленькой, а если учесть, сколько ее территории покрыто льдом, сколько непроходимыми джунглями, которые московиты называют тайгой, то страна выйдет совсем не такой большой, как о ней думают.
Он видел старые карты России, составленные в прошлом.
Капитан Моруа был отчасти философом, и для него эти жухлые листы были свидетельствами о душе Запада больше, чем о жизни Востока. На них Волга считалась притоком Камы, а не наоборот. С Рифейских гор струилась влага, текущая на юг, а сами горы были расположены не вертикально в плоскости листа, а горизонтально. Впрочем, все равно Волга звалась Ра, Днепр был Борисфеном, а Дон — Танаисом. На картах было загадочное озеро Волок, из которого происходили упомянутые реки, но куда интереснее капитану казалась история с европейскими картами, где северные земли России были ясны, но чем дальше двигались путешественники на юг и восток, тем менее карты были подробны. С Архангельском торговали давно, на севере было много купцов и иностранцев, а вот дальше пробирались единицы, оттого пространство размывалось, наполнялось разными чудовищами, а то и псеглавцами. Это были карты переменного разрешения.
Так и все у русских: сперва что-то определенное, а потом — пустое пространство, на котором, чтобы украсить карту, человек рисует верблюда или юрту, все кажется фантастическим. И видно, как карта доносит на своего создателя: на севере он точно был и, возможно, что-то видел, а вот южный край изображен с чужих слов и с верой в то, что никто в ближайшем будущем этого не проверит.
А будущее, что падающий лист — кто его поймает. Кто умрет первым: сочинитель, путешественник, или все вовсе переменится так, что никто не упрекнет картографа в том, что он повернул реку не в том направлении. На старой карте Дженкинсона в углу сидел гордый и жестокий царь Иван Четвертый, а сам лист был больше населен фигурами, чем достоверными реками и озерами. На ней была могила Тамерлана, язычники, поклоняющиеся камням, и хлебопашцы. Мюнстер на полях своей карты сообщал, что столица русских названа по реке Москус, которая течет на юг и впадает в Оку близ города Колюмны, окружность Москвы составляет 14 миль, но все остальное пространство Московии покрыто лесами, и чтобы не рисовать лишних деревьев, изобразил шатры, моржа и тура. Людей изображать было скучно, ибо знали, что московиты могут выставить триста тысяч дворян и вдвое больше крестьян. Эти цифры были абстракцией, потому что и дворян, и крестьян перемешало Смутное время.