Капитан Моруа скривился и, не мешкая, продолжил путь.
В этот момент русские путешественники ужинали. Горячий ветер дунул им в окна, звякнули цепи, на которых висели лампы, метнулось в стороны пламя, но все вмиг успокоилось.
Однако в самый неожиданный момент, когда они уже собирались спать, к ним прибежал молодой армянский монах.
Вчетвером они ступили в лабиринт улиц, а монах катился перед ними спасительным клубком.
Путешествие закончилось в саду под старой оливой. Другой монах, такой же дряхлый, как сама олива, сидел на камне. Быков и Орлов остались стоять, а Львов присел рядом с монахом.
— Отец Сергий говорит, что вы скажете, когда и где.
— Да.
Ответ был не громче движения листьев.
— Завтра. Завтра на рассвете. К северу от города, стойте на горе и все увидите.
Подполковник достал из нагрудной сумки конверт, развернул вложенную для прочности бумагу и извлек наконец небольшую акварель.
— Это Воскресенск. Отец Сергий сказал, что вам будет приятно.
— Поздно… — прошелестел старик. — Я слеп. Идите, я за вас помолюсь.
Монашек все равно принял картонку, и гости вышли.
До гостиницы дошли молча.
В их тесной комнате подполковник начал:
— Капитан, простите меня за то, что я сразу не поставил вас в известность. Но нам предстоит совершить нечто важное или, может, не совершить. Дело наше настолько призрачно, что я не печалюсь о будущей неудаче. Капитан, вы знаете о Небесном Иерусалиме?
— В пределах Святого Писания, господин подполковник, — отвечал Орлов, несколько смущенный пафосом и переходом на официальное обращение.
«Два сына было у Авраама — один от рабыни Агари по закону, другой — от Сарры по обету», — процитировал он на память.
— Верно, капитан: рожденный от Агари — нынешний Иерусалим, а рожденный от Сарры — будущий. Скиния всех людей — то есть последний город всех нас. Место спасения, устроенное не вполне понятным образом.
— Ну, это для тех, кого возьмут вверх, — не удержался капитан.
— Максим Никифорович, — махнул рукой Львов (тот при этих словах поклонился), — привез прибор собственного изобретения, который позволит сделать мгновенную картину происходящего. Изобретение это прекрасно, в высшей степени полезно, а в нашем Отечестве полезность давно определяется тем, охотятся ли англичане с французами за ее секретом или нет. Так вот, охотятся. Кстати, мне, Максим Никифорович, очень не понравился тот англичанин, что поселился тут вслед за нами. Вы уж смотрите в оба глаза за вашей машиной.
А мы с вами, капитан, всего лишь охрана при аппарате — для того, чтобы он сделал, может быть, единственную моментальную картину Небесного Иерусалима. Но, капитан… Я говорю с вами не как с подчиненным. Я не приказываю вам от имени Корпуса топографов или Военно-картографического депо, а прошу вас как своего товарища произвести вместе со мной глазомерную съемку. Съемку того, что, может быть, будет нам явлено. Я выбрал вас, потому что вы храбры и быстры, были в разных переделках, но, главное, быстро чертите и пишете. Не знаю, будет ли удача Максиму Никифоровичу с его аппаратом, но мы, топографы, должны сделать свое дело.
Одним словом, старцу в монастыре было видение, что Град Небесный явится нам, а уж сумеем ли отразить его на бумаге — неведомо никому.
Они разошлись по своим местам, но, кажется, никто не спал в своих постелях.
Капитан лежал, вовсе не раздевшись, и смотрел в потолок. Он еще не до конца поверил Львову. Но не таков был подполковник, чтобы шутить этакие шутки.
Максим Никифорович сидел на кровати в длинной рубахе и слушал свое колотящееся сердце. Вот для чего он призван сюда, и вот чему послужит его изобретение, что покоится сейчас в больших ящиках в соседней комнате.
Он сделает свое дело — создаст уранотипию Небесного града, а там и помирать можно. После такого все разговоры о славе и предназначении станут пустыми.
Максим Никифорович слышал только свое бешено колотящееся сердце, что заглушало все остальные звуки: шорох крыльев вспугнутых голубей, шаги ночных прохожих, тонкую игру ветра в листьях и тот звук, что издает Иерусалимское небо, когда по нему, уставшему от жары, движутся холодные звезды. Это звук трескающихся льдинок, что доступен только очень спокойному человеку — звездочету или меняле, что норовит обсчитать зазевавшегося паломника.
XIX
(масленица)