Верил ли он во все это? Не важно. Важна была только сумма в двести пиастров, которая могла переменить мир. Нужно было всего двести пиастров, а это не более тысячи рублей ассигнациями. Но денег не было, и ждать их из России не приходилось.
Он почувствовал себя тем игроком в шахматы, который имеет прекрасные планы на всю партию, но нехватка одной пешки рушит все. И, как всегда, судьба оказалась причудливее, чем можно ожидать. На базаре Витковский увидел знакомую спину. Это был француз Моруа. Он оказался рядом с Витковским как подсказка Бога. Они вместе, как разлученные и вдруг нашедшие друг друга братья, ступили в прохладу кофейни. Над ними висели богато украшенные сабли и пистолеты с серебряными насечками, а по полу, будто солдаты в шеренге, стояли хрустальные кальяны.
Поляк разговорил француза и рассказал ему о своем денежном затруднении.
Они сидели за мраморным столом. Курились кальяны, плыл между ними дым, похожий на дым морских сражений.
— Что мне тут нравится, — сказал француз, — так это лень и солнце. Я думаю, что все дело в их туфлях: они специально выдуманы, чтобы человек, который их носит, не торопился. У нас праздность — порок: не протрудишься — замерзнешь. Тут замерзнуть сложно.
Это был зачин, оба собеседника понимали, что будут говорить о другом.
На одной чаше весов лежала горстка монет, на другом — древние камни. Было видно, что Моруа согласился в первую секунду, но тянул время, чтобы сделка была более значимой, а Витковский не чувствовал унижения. Глядя на своего знакомца, Витковский отчетливо понял, что нет никакой разницы для ученого мира, куда уедет аккуратно снятый потолок древней часовни. Наука не имеет границ и не подчиняется царям и королям, так что он даже дал несколько полезных советов для погрузки.
Девушка была выкуплена и держала Витковского за руку, будто боялась потеряться.
Можно было, конечно, сделаться цыганом и кочевать с табором по Анатолии, но Витковский был все же не настолько безумен, чтобы долго обдумывать эту мысль.
Он взял цыганку с собой на корабль, который отправлялся к границам Империи.
Они лежали в крохотной каюте. Их окружала черная шерстяная ночь, и тела были покрыты потом, составляя одно целое. Цыганка оказалась искусна в любви, и Витковский с трудом отгонял от себя мысли о том, как и с кем она этому научилась.
Все было забыто: гробницы фараонов, древние рукописи, какой-то храм с чудесным потолком, который когда-то привел Витковского в восторг. Забыты были Вильно и Ковно, Польша и Россия, будущая карьера, переезд в Петербург, деньги, которые нужно было возвращать, и деньги, которые нужно было получить.
Еще были забыты боги и приличия, потому что в темноте можно было все.
Но через несколько дней Витковский заметил, что вкус пота, который он слизывал с чужой кожи, изменился. Его любовь била крупная дрожь, и скоро она впала в забытье, хоть похожее на любовь, но куда более печальное.
— Холера, господин, — услышал он, прежде чем сам впал в забытье.
Он перенес болезнь легко и, пока корабль стоял в карантине, хоть и шатаясь, выбирался на верхнюю палубу, чтобы смотреть на виднеющуюся вдали Одессу.
Цыганки не было. Ее схоронили в море, пока он спал. Любовь его растворилась в Черном море, превратившись в русалку. «Нет, — думал Витковский. — Отныне любовь в моей жизни запрещена, довольно экспериментов. Нужно быть благодарным судьбе за то, что она преподала мне урок и сделала прививку, будто от оспы. Хорошо тому русскому барину, которого я никогда более не увижу: у него есть раб именем Еремей, который удержал бы его от подобных поступков. У меня нет крепостных, меня удержит от любви эта история. Никогда, больше никогда, никогда больше. Когда ты срываешь цветок на лугу, ты думаешь, что он будет радовать тебя в петлице или между страниц дневника, но его все равно настигает смерть, и хорошо еще, если ты не видишь разложение, оскаленных зубов и черной кожи, как на тех мумиях, которые обнаружил в Египте. Спасибо тебе, Господи, за жизнь без любви. Что мне сделать, чтобы избыть свое горе? Разве записать его: выдам это все за воспоминания русского барина, что пустился в странствие, испытал вспышку страсти, а теперь — и щей горшок, и сам один». Витковский давно вывел для себя правило: нельзя требовать от человека тяги к сути предмета.