Неподвижно постояв в огороде минут десять и вдоволь налюбовавшись встающим над речным разливом солнышком, отец Михаил почувствовал, что хотя бы частично восстановил утраченное этой ночью душевное равновесие. Во всяком случае, давно забытое, а сегодня вдруг снова возникшее желание выкурить сигарету ушло без следа, равно как и бесовское искушение выйти на улицу, схватить за шиворот первого встречного и колотить его лбом об дерево до тех пор, пока тот не покается и не расскажет наконец, что за странные дела творятся в поселке Сплавное.
— Господи, прости меня, грешного, — чуть слышно пробормотал отец Михаил и, осенив себя крестным знамением, размашисто зашагал к баньке, попирая тяжелыми яловыми сапогами не успевшую просохнуть землю огорода.
Он сноровисто растопил каменку и натаскал воды, благо река еще не вошла в берега и плескалась в каком-нибудь десятке метров от его черной, покосившейся от старости бани. Всякий раз, поднимаясь с полными ведрами по раскисшему косогору, отец Михаил старательно отводил глаза от черного, еще курящегося синеватым дымком пятна на ближнем склоне. Место было выбрано с умом — так, чтобы его было видно не только из любой точки поселка, но и с реки, — и не замечать его, поднимаясь в гору, оказалось тяжко. Высокие, стройные березы вперемежку с лиственницами весело взбегали вверх от крайних домов поселка по зеленому склону, а на широкой, освещенной солнцем прогалине стояла…
Да нет, ничего там больше не стояло. Опять не стояло, если уж быть точным. Видно, место было выбрано не такое удачное, каким показалось поначалу; видно, в чем-то отец Михаил ошибся, где-то дал маху. Знать бы только где…
Молодая трава мокро поблескивала от пролившегося ночью дождя, а в утреннем небе уже не осталось ни облачка: сделав свое дело, гроза перевалила через хребет Салаирского кряжа и, обессиленная, ушла на восток, опять оставив отца Михаила в одиночку гадать, с чем ему пришлось здесь столкнуться — с Божьей волей, происками сатаны, чьим-то злым умыслом или вовсе с каким-нибудь патологическим завихрением геомагнитных линий, с удручающей регулярностью притягивающим молнии к одному и тому же месту. Ведь подумать только: чтобы в течение одного несчастного года молния трижды ударила прямиком в церковь, спалив ее дотла! Да о таком, надо полагать, ни в каких анналах не сказано, потому что подобных случаев на памяти людской попросту не бывало…
Дело сильно осложнялось тем, что отцу Михаилу ни разу не привелось собственными глазами увидеть, как молния с небес ударяет в храм, настоятелем коего он служил. Если бы он хотя бы единожды стал очевидцем сего грозного явления, впору было бы всерьез задуматься о его причинах: то ли место и впрямь какое-то дьявольское, то ли Господу решительно ни к чему столь обремененный старыми грехами слуга, как отец Михаил. Однако же все три раза, в том числе и сегодняшней ночью, батюшка узнавал о причинах пожара только со слов своих прихожан, которые клялись и божились, что ясно видели, как во время ночной грозы молния с достойной лучшего применения точностью ударяла прямиком в фасад деревянной часовни, каковую в Сплавном за неимением лучшего все именовали церковью.
Воистину, тут было о чем задуматься. Не то чтобы отец Михаил так уж не доверял своей пастве, однако безгрешен один лишь Господь. Что же до его творений, малая толика коих составляла здешний приход, то в массе своей они испокон веков были не чужды лжи и криводушия. Тем более что паства отцу Михаилу досталась еще та…
Ну а если безоговорочно принять на веру версию о троекратном ударе молнии в одно и то же место, оставалось только признать, что в Сплавном творятся чудеса, причем чудеса недобрые.
Без особых усилий втаскивая по скользкому после ночного ливня косогору последнюю пару ведер, батюшка вдруг заметил, что он не один. По обе стороны огорода, облокотись на сосновые жерди изгороди, стояли люди — человек десять или около того. Они стояли молча, неподвижно и с ничего не выражающими лицами наблюдали за действиями отца Михаила. На какой-то краткий миг батюшка почувствовал себя довольно скверно, вдруг убоявшись собственной паствы. Зная о некоторых особенностях мировоззрения этих людей, можно было предположить, что они не просто глазеют издали, а сообща обдумывают некий план дальнейших действий, в котором отцу Михаилу будет отведена хоть и очень незавидная, но зато центральная роль.
Тряхнув всклокоченной после ночного приключения шевелюрой, батюшка прогнал наваждение. Все встало на свои места: никто ничего не замышлял, никто не желал приходскому священнику зла. Люди просто пришли к нему, чтобы понять, что им делать дальше, услышать от него слово ободрения и надежды или хотя бы убедиться, что батюшка в порядке и не потерял присутствия духа. В конце концов, куда еще им было идти после того, как только что отстроенная после предыдущего пожара церковь сгорела снова, уже третий раз подряд? У кого спрашивать совета, на кого надеяться?
— Ступайте по домам, православные, — сказал отец Михаил, остановившись на скрипучем крылечке бани и обернувшись лицом к людям, все так же молча и неподвижно стоявшим за оградой. — Ночь выдалась нелегкая, всем надо отдохнуть и привести себя в божеский вид. Благослови вас Господь, ступайте!
Некоторое время ничего не происходило, а потом люди начали молча расходиться — просто поворачивались и уходили вверх по косогору, скрываясь за углом дома. В этом безмолвном исходе отцу Михаилу снова почудилось что-то зловещее.
Проводив взглядом последнего из зевак, батюшка старательно отскоблил грязь с подошв о прибитый к крыльцу железный уголок и внес полные ведра в баню. Вода в ржавом железном баке уже нагрелась. Пара, понятно, еще не было, но отец Михаил сегодня не собирался париться — он просто хотел смыть пот и грязь.
Он опрокинул принесенные ведра в большую дубовую бочку, поплотнее прикрыл дверь на улицу, стянул с ног тяжелые сапоги и быстро, но без лишней суеты скинул одежду.
Первым делом отец Михаил вознамерился простирнуть подрясник, которому этой ночью крепко досталось, но, сосчитав горелые дыры, понял, что стирка отменяется. Стирать этот подрясник было все равно что пытаться выскоблить полы в сгоревшей дотла часовне. Порадовавшись тому, что полугодом ранее Господь надоумил его не выбрасывать старое облачение, батюшка скомкал пришедший в негодность подрясник своей могучей десницей и в сердцах зашвырнул в угол предбанника. В ответ на это импульсивное действие в углу загрохотал сбитый с гвоздя жестяной таз — рука у отца Михаила была тяжелая, да и ночные события расстроили его не на шутку.
Взяв себя в руки, батюшка уселся на лавку рядом с подслеповатым оконцем, отыскал на полке тусклое карманное зеркальце и, вооружившись ножницами, кое-как подровнял подпаленную во время борьбы с огнем бороду. Оценив плоды своих трудов, отец Михаил едва не плюнул с досады: из зеркала на него смотрел какой-то, прости господи, хиппи с фигурой профессионального боксера-тяжеловеса.
— Ну, что смотришь, твое преподобие? — мрачно спросил он у своего отражения. — Экая богомерзкая у тебя, братец, физиономия! Немудрено, что от тебя прихожане, яко от беса, шарахаются…
Тяжело вздохнув, батюшка отложил зеркало и ножницы, наполнил горячей водой таз, окатил себя с головы до ног и принялся намыливаться. Под гладкой безволосой кожей на его теле мягко перекатывались упругие бугры мышц, на левом плече виднелась поблекшая, но ясно различимая татуировка — эмблема воздушно-десантных войск. Выше эмблемы располагалась надпись «ДШБ», а снизу, полукругом — «Грозный-91». В этой потускневшей татуировке, как в досье, была заключена почти вся светская биография тридцатитрехлетнего отца Михаила, некогда известного в миру под именем Сергея Майорова.
В девяностом году студента второго курса истфака Сергея Майорова призвали в армию и сразу же после учебки бросили в адский котел первой чеченской кампании. Он был одним из тех, кто в морозную новогоднюю ночь штурмовал Грозный, и ему, единственному из отделения, повезло дожить до демобилизации. Вернувшись на гражданку и сравнив сообщения о ходе военных действий в Чечне с тем, что видел и пережил сам, он понял, как пишется история, и немедленно потерял к ней всяческий интерес. Изучать историю значило заучивать заведомое бесстыдное вранье, которое к тому же переписывалось заново едва ли не каждые десять лет. В этом занятии не было ни малейшего смысла, и Сергей, ни с кем не советуясь, написал заявление об отчислении из университета.