Очередной серийный убийца, глава муниципалитета, отгрохавший себе хоромы на бюджетные деньги, побоище в офисе за власть над алюминиевым заводом, уличный грабитель-подросток… Какая пошлость, какая беспросветная, леденящая душу серость и безысходность бытия!
Рита переключилась на другой канал, там шло что-то про экзотическую природу какого-то тихоокеанского архипелага, но тоже — пошлость и серость…
Ах да, сообразила-таки Рита, это ж черно-белый экран раздражает после полной осенних красок прогулки!
Но, выключив телевизор и глянув в окно, обнаружила, что за окном произошли разительные перемены. Там невесть откуда взявшимся ветром приволокло серую беспросветную мглу. Она закрыла все небо, но, видимо, даже такого необъятного пространства ей оказалось мало, она, не помещаясь в него ровным слоем, теперь беспорядочно комкалась и угрюмо бугрилась на северо-востоке…
А ветер между тем еще усилился и, срывая с деревьев последние листья, погнал вдоль улицы пеструю метель. Впрочем, разноцветье каким-то непостижимым образом тоже поблекло, словно лишь на голубом фоне оно могло в полной мере себя выразить, кое-где ветер вымел асфальт подчистую, а кое-где, наоборот, нагрудил сугробы, в которых на буром почему-то основном фоне редко-редко промелькивало желтое либо багряное пятнышко.
Вот и все, подумалось Рите, не зря ж сказано, что осенние букеты недолговечны, хотя, конечно, любые букеты не слишком долговечны, но осенние — в особенности. Но еще Рите подумалось, что больше той печальной красоты ей не видать никогда.
И она не стала пытаться эти мысли прогонять, как успешно прогоняла их еще пару часов назад, смирилась вдруг, что причудливо-цветистый букет разнообразных приятных впечатлений, ощущений и мыслей, который по странной своей прихоти вдруг подарил ей ничем не замечательный, если верить календарю, день восемнадцатое октября, тоже не может быть долговечным. Да и не должен…
Тут Рита спохватилась, что с минуты на минуту придет сын, а она до сих пор не сделала себе очередную инъекцию, тряхнула головой, будто вытряхнуть надеялась свои назойливые мысли, но вытряхнулась, как обычно, лишь самая малая их часть, навеянная читанной когда-то беллетристикой, притом весьма невысокого пошиба. Однако освободившегося места в аккурат хватило для мелких, но необходимых именно в данный момент предметов.
Та-а-к, шприц, ампула, ватка, пузырек со спиртом… Все? Все. Но заголилась было и тут же халатик одернула. По непреложному закону подлости именно сейчас и явится сын. Или вообще кто-нибудь совершенно нежданный. Бывали случаи. А Рита между тем вливание себе инсулина считает самым интимным из интимных дел.
Пошла, заперлась в туалето-ванной, спокойно и буднично проделала все. И никто не пришел, никто в дверь не позвонил. Что-то сын задерживается. Уже два с половиной часа прошло.
А он — легок на помине — звонком затилибомкал, как оглашенный. Алешечка, наоборот, наловчился даже не один раз звякать, а полраза, хотя звонок сам по себе так устроен, что всегда «блям-блям» исполняет, но у Алешечки каким-то образом выходит «блям», а вместо второго «блям» лишь какой-то шорох, будто мышка в звонок забралась.
— Ромка, ты чего так долго? Я уж подумала, не убили б тебя там…
— Да нормально все…
— А что тогда такой? Не понравилось?
— Не понравилось.
— Почему?
— Не понравилось, да и все!
— Нет, объясни. Я же чувствую…
— Так уж и чувствуешь?
— Конечно. Я ж — мать.
— Ах, да! Тогда все нормально, только ты это, пожалуйста, почаще напоминай, а то…
— Ромка, да что с тобой?! Почему ты так разговариваешь?
— Да нормально разговариваю… Хотя, конечно, извини, мама. Сам не знаю.
— Может, — озарило вдруг Риту, — прописка твоя тренеру не понравилась?
— Не понравилась. Угадала… — Уклоняться от ответа Ромка умел, а врать… Врать, само собой, тоже умел, чего тут хитрого, но, в отличие от подавляющего большинства сверстников да и не только сверстников, вранья всеми силами избегал. Может, в том числе из-за этого был поразительно немногословен.
— И — что?