Вот и Рита особо толстокожей не была. И пришлось ей нелегко…
А как раз в те дни завершалась очередная предвыборная кампания, и Рита, традиционно уже, была чьим-то там доверенным лицом. И буквально накануне решающего дня один конкурент обрушил на город очередную порцию пиара в виде красочной газетенки, бьющей по глазам огромным заголовком: «Скажи мне, кто твой друг?»
Это был Левкин коронный номер. Фельетон, большую часть которого занимали грязные инсинуации в Ритин адрес. Ну, пусть не инсинуации, однако, верно, грязноватые. Причем фельетонист использовал прием, ранее в советской, по крайней мере, фельетонистике не применявшийся. Автор не убоялся сделать одним из второстепенных персонажей сочинения самого себя, не только не утаив лично пережитые интимные подробности, но и щедро приврав для оживляжа. Вполне возможно, что потом еще гордился своим новаторством, козел…
Такого удара судьбы Рите переживать еще не доводилось. Потеря невинности и беременность в шестнадцать лет были сущим пустяком по сравнению с этим позором. И даже не в том дело, что сама Рита данный случай столь категорично расценила, а в том, что ничуть не легче восприняла случившееся добрейшая и давно ставшая почти родной завучиха вечерней школы Алевтина Викторовна, продолжавшая ревностно следить за успехами своей подопечной, гордиться ими больше, чем достижениями собственных детей и внуков. И Алевтина Викторовна не удержалась от звонка, позвонила и, рыдая, обозвала Риту плохим словом. Что случилось с весьма невозмутимой всегда старухой вдруг — загадка. Но — слово не воробей, как известно…
Вполне логично предполагать, что и родители Риты, скорей всего, присоединились бы к общему хору. Однако в тот злополучный день не суждено было Рите вернуться домой. Потому что часа за два до окончания рабочего дня ей вдруг сделалось плохо. Она даже на пол грохнулась, не пощадив своего очередного ослепительного наряда.
Наверняка сослуживцы в первый момент разное подумали. Но смотрят — нет, не встает. Будто — не намеревается даже. Тогда уж, как бы преодолев естественное замешательство, подбежали, давай трясти, в лицо из подвернувшейся под руку бутылки с минералкой стали брызгать. Мол, хоть — имитация, хоть — взаправду, должна оклематься. А она — нет.
Тогда уж скорую вызвали. И пожилой фельдшер — вот ведь умница, сразу распорядился гнать в эндокринологию. Не всякий врач так сообразил бы.
Значит, не судьба была Рите тогда умереть, не выходя из комы. О чем она потом не раз искренне жалела. Умерла б и не знала, что умерла. Милое дело.
Сразу стали анализы делать да инсулин помаленьку вводить. Анализ — инсулин, анализ — инсулин. И так почти сутки, пока в сознание не пришла. А пришла — ей сразу приговор огласили, который поначалу хоть и огорчил, конечно, но не настолько, чтобы тут же в истерике забиться. Когда ж окончательно дошло, огорчилась сильнее, но все равно в руках себя удержала.
Ужасно, что и говорить, но бабушка с этим диагнозом до шестидесяти все-таки дожила, если тоже столько — так, пожалуй, и за глаза… Гораздо ужасней, стало быть, то, что Левка, слов на него нет, наделал, лишь бы старуху свою ублажить. Отныне, клянусь, никаких творческих личностей противоположного пола, козлы они все, да и вообще никаких мужиков, здоровье буду беречь, сына поднимать, о стареющих родителях заботиться…
А работа? Как с работой быть, идти на которую после всего — тошно, и еще не известно, что врачи по поводу работы скажут? Однако на работу — кровь из носу — надо возвращаться. Хотя б ненадолго. И добиться, в конце концов, жилья. Давно ведь можно было… А теперь уж — какое дадут… Но если — никакого не дадут?!.. Нет, не может быть…
С этими мыслями и отправилась Рита недели через полторы на работу, когда врачи ей дозу ежедневную инсулина установили, свои возможности на этом исчерпав. Правда, посоветовали еще, не теряя времени, начинать инвалидность оформлять, потому что трудоспособность, которую она в себе пока ощущает, вполне возможно, скоро существенно уменьшится. Это дело такое, что заболеть в преклонном возрасте — одно, а в молодом — совсем другое.
То есть, согласно новым веяниям, выдали всю правду-матку. Хотя, может, и раньше про один лишь рак врали, а в прочих случаях, наоборот, старались посильней застращать, чтоб пациент не очень-то режимом манкировал…
— Мам, я — к Максе!