И в этот самый момент, когда решительная Вероника Романова с остервенением давила в пепельнице очередной окурок, заиграл телефон. Номер незнакомый. Я уже видела сегодня этот номер, всего несколько часов назад, а кажется, что прошла целая вечность. Я ответила:
— Вера… Ты нормально доехала? — без вступления и даже без привычного «алло» спросил Каминский.
— Нормально… — ответила я, не совсем понимая, что ему, собственно, еще надо?
— Я уснуть не могу. Пью вискарь. А ты что делаешь?
— Пью коньяк, — честно сказала я.
— Как я мог тебя отправить домой, а? Ну, не придурок ли?
— Придурок, — вздохнула я, — Я только что из штанов не выпрыгивала, а ты меня в машину пихал. Сам виноват.
— Я виноват, Вер… Может, я смогу это исправить?
Чертов Каминский! Весь сегодняшний безумный вечер и не менее безумную ночь я думала, среди прочих романтических и пугающих мыслей, одну вполне конкретную мысль: как я попробую Влада Каминского. И теперь, когда я уже совсем смирилась с тем фактом, что попробовать его мне удастся еще не скоро, он звонит. Есть совесть вообще? Он это исправит! Счас!
— Шильмана пять, квартира тридцать семь! — выдала я ему. Ха, посмотрим, как он отвертится теперь.
— Подожди минуту, я возьму гарнитуру, — в трубке раздались какие-то шорохи, потом явственно вжикнула молния, хлопнула дверь и, наконец, Влад сказал:
— Я бегу к проспекту ловить машину. А что ты делаешь сейчас?
— Разговариваю с тобой. Ты серьезно насчет машины?
— Вполне, — голос слегка сбился, дышит часто… Блин, он действительно бежит! Не идет, а бежит!
— Ты что, бегом бежишь?
— Я же сказал.
— Придурок, — улыбнулась я.
— Конечно, придурок! А что ты делаешь сейчас?
— Хочу поменять простыни. Но руки заняты.
— Только трубку не клади. У тебя есть гарнитура?
— Есть где-то, — я пошла в кабинет, порылась в ящике стола и вытащила гарнитуру. Теперь руки мои были свободны, я запихнула аппарат в карман и пошла в спальню, — я нашла гарнитуру и меняю простыни. А ты?
— Шеф, на Шильмана. Сколько ты хочешь? Поехали! — это очевидно, бомбиле. А потом мне:
— Я в машине. А ты?
— Я меняю наволочку. И хочу пойти в душ.
— Только трубку не клади. Пусть полежит в ванной, я послушаю, как льется вода…
О господи, я сейчас захлебнусь в этой приторной патоке, черт бы ее побрал! Но, надо признать, возбудилась я за время нашего разговора так, что готова была заняться кое-чем даже с телефонным аппаратом. И я пошла в душ. Положила телефон на стиральную машинку, врубила воду и сосредоточилась на мытье, опасаясь, что могу увлечься намыливанием настолько, чтобы застонать в голос.
Спустя несколько минут я выключила воду и снова воткнула в ухо гарнитуру.
— Ты закончила, да? Мы уже на Мельниковской. Что ты делаешь сейчас?
— Я вытираюсь и разглядываю шкаф, — честно призналась я.
— Только не надевай слишком много всего, ладно? И не джинсы. У тебя есть платье?
Откуда у меня платье? Я перебрала полтора десятка плечиков с моими немногочисленными шмотками. Платье! И вытащила Лилькин подарок — совершенно идиотский бордовый атласный халатик. Правда, к нему прилагалась еще не менее идиотская кружевная…э-э-э…назовем это сорочкой. Но ее я надевать не стала.
— Что ты выбрала?
— Не скажу. Где ты?
— Я на Шильмана. Куда мне идти?
— Видишь арку около парикмахерской? Туда. Второй подъезд, шестой этаж.
В трубке эхом прозвучали шаги — это акустика подворотни.
— Я сейчас приду.
— Я тебе не открою, — пошутила я.
— Я выломаю дверь. Или влезу в окно. Я сейчас приду.
Я пошла в прихожую и открыла замок.
— Я пришел.
— Входи.
Дверь открылась. Каминский стоял на пороге. Глаза-льдинки, нет, глаза-ледяные омуты, смотрели так, что я даже испугалась. Он пришел.
Звуки… Падает на паркет тяжелая кожаная куртка-косуха: шелест и бряцанье металла. Впечатываются в стену один за другим щегольские, явно концертные, сапоги-казаки: звонкий грохот. Судорожно вжимаются друг в друга тела, смыкаются губы: вздох и шелковый шорох. Жалобно вскрикивает старинная резная бабушкина кровать, а новенький пружинный матрас произносит одобрительное «пх-х-х», когда сплетенные желанием тела падают в его латексные и пружинные объятья.
Ощущения… У него мокрые волосы. Холодные и мокрые. Длинные, светлые, мокрые волосы. У него жесткие пальцы, мозоли на кончиках — руки гитариста. У него шрамы. Шрамы на левом боку и спине.
Почему? Почему волосы мокрые? Откуда шрамы? Я подумаю об этом потом…потом… после того, как закончу с ним… После того, как кончу с ним… кончу с ним еще раз… еще… еще…
— Еще…— шепчу я и вгоняю ногти в его идеальную задницу… — Еще… — хриплю я, прогибаясь до хруста в позвоночнике… — Еще!… — кричу я, упираясь лбом в связанные узлом влажные простыни… — Еще? — шепчет он, снова склоняясь надо мной.
Я завтра не смогу ходить. Я вообще больше никогда не захочу секса. Я больше никогда никого не захочу. Даже Каминского? Кроме Каминского?
— Нет, — говорю я, — больше нет. Ты выиграл, Влад.
— Я заслужил награду? — смеется он.
— Все что угодно, только не секс, — я бы тоже посмеялась, но у меня болит каждая мышца.
— Я останусь здесь. До утра понедельника. И ты покормишь меня завтраком. И я отвезу тебя на работу. И ты будешь ...
Вот примерно тогда я и заснула.
***
Ну, я спала, как убитая. И когда мы проснулись, солнце уже клонилось к закату. И у меня болела каждая мышца, а прогулка до туалета стала самым ярким впечатлением воскресенья. Нет, я вру, конечно. Все, что было ночью – это было уже воскресенье.
Очень странное воскресенье. Воскресенье, которое началось, по классике, в «шестнадцать часов утра». Я как можно тише выползла из кровати и совершила подвиг, сходив в душ. Зашла на кухню, выпила, наверное, литр минералки. И снова пошла в спальню. Туда, где в последнее время происходит столько всего интересного, что я просто боюсь уже туда входить.
Каминский спал. Я прислонилась к косяку и стала рассматривать его. Ему скоро тридцать, это видно. Морщинки у глаз, складка у рта. На нем много украшений: несколько тяжелых черненных серег в ушах, толстая серебряная цепь на шее, на ней вместо кулона серебряное же кольцо с резьбой, на правой руке классический браслетик с группой крови, на левом мизинце перстень в виде оскаленной львиной головы, а рядом, на безымянном, тонкое кольцо с резьбой. У него татуировки на бицепсах — слева грифон, справа дракон. У него удивительно темные волосы на теле, при таких светлых волосах на голове. И он совсем не волосатый, в отличие от Таира. И на боку у него шрамы. Вчера, на эмоциях и коньяке, я не сообразила, откуда шрамы. А сегодня голова моя работала, как часы, так что я легко сложила два и два — шрамы после аварии, кольца на пальце и на цепочке одинаковые, и то, что на цепочке, принадлежало ей. Осталось только вычислить, почему были мокрые волосы. Хотя, если подумать, как следует, то понятно, что человек пришел после концерта и первым делом вымылся. А уже потом стал пить и звонить мне. Логично?
Пока я думала об этом, Влад пошевелился, простыня сползла с бедер, и мне открылся завораживающий вид на классическую утреннюю эрекцию. Бог ты мой, неужели он всю ночь засовывал в меня ЭТО? Не то чтобы меня пугали большие размеры, но у меня так все ныло после вчерашнего, что я содрогнулась от мысли о том, что... Короче!
Я разглядывала голого спящего Каминского и мысли в моей голове принимали странноватый оборот. Я точно помню, что эта волшебная палочка побывала у меня во рту, вот только теперь у меня есть вопрос: как я не задохнулась? Мне стало так интересно, что я решила провести эксперимент. Тихонько нырнула в кровать, устроилась поудобнее, и провела языком вдоль рельефной вены. Влад не проснулся. Тогда я облизала губы и произвела замер. Получалось не очень-то. Но процесс меня увлек и… Короче, называем вещи своими именами! Я сосала. Очень изобретательно, мне так кажется. Подключив руки. Размеренно вдыхая и выдыхая. Язык мой отнюдь не болел и не ныл, и даже не устал. Минуты через три Влад перестал делать вид, что спит, я почувствовала, как он крепко обхватил мои бедра и потащил к себе. О, я прекрасно поняла, что он запланировал! Я говорила, что Влад прекрасно целуется? А что он так же хорошо целуется не в губы? Я застонала вголос, широко развела бедра, предоставляя ему возможность для маневра. И Каминский стал маневрировать. Его язык и губы… И пальцы… Он так отвлекал меня, что я почти забыла, что я делаю в своем углу ринга. Но я сосредоточилась и вынудила великого и ужасного Каминского застонать и судорожно дернуть тазом. Он почти кончил, я была бы в этом уверена, но Влад выскользнул из моих губ и сменил позу. Теперь мы лежали на боку, он шумно и горячо дышал мне куда-то в шею, его руки ласкали меня, а его член удобно устроился у меня в ладони. Пальцем… Вот парадокс – пальцы гитариста не предназначены для таких вещей, слишком грубые и мозолистые. Но пальцы Каминского… Он точно знал, где моя волшебная кнопка. И нажимал на нее так, что мне стало не хватать воздуха.