В каких же отношениях состоят суверенность, совместности и некрополь? Ответить нам поможет текст «Rebel Cities», в котором Харви предпринимает партизанскую атаку на романтизм, захвативший умы современных левых, и предлагает понимать совместность как «нестабильное и хрупкое социальное отношение, устанавливаемое между конкретной социальной группой и определенными аспектами ее социального или физического окружения, уже существующими физически или же предполагаемыми к созданию; аспектами, критически необходимыми для жизни группы и поддержания средств к существованию»740. И хотя Харви избегает прямых отсылок, это определение явно многим обязано понятию «политического», очерченному Карлом Шмиттом. Конечно, то, как Харви рассматривает самоопределяемую «социальную группу», ее «физическое окружение» и аспекты, которые «критически необходимы» для ее жизни, отсылает нас к тезису, который отстаивал Шмитт: политика рождается из отношений людей, территории и того, что он называл формой жизни или «способом существования» (mode of existence)741.
Раз мы наблюдаем такое соответствие, неудивительно и то, что Харви воскрешает шмиттианское различение «друг – враг». Согласно Шмитту, политика предполагает «различение друга и врага»: враг «есть именно иной, чужой, и для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним»742. Следовательно, политика как таковая требует врага, к которому можно применить понятие «чуждости»; оно позволит «сохранить собственную самостоятельность»743. Коллективный субъект, порождаемый различением «друг – враг», сохраняет свою самостоятельность, отталкивая врага, чтобы обеспечить безопасность оспариваемой территории. И лишь в случае удачной защиты возможно определить, какие социальные отношения будут превалировать в обществе. Харви, находящийся на другом конце политического спектра, тем не менее занимает практически идентичную позицию, когда отмечает, что «в конце концов аналитику необходимо принять простое решение: на чьей ты стороне, чьи общие интересы ты стремишься защитить и какими средствами»744.
Ответ на эти вопросы вынуждает нас определить, кто мы есть, какими методами мы действуем и какие социальные отношения мы желаем установить на подконтрольной территории. И раз капитализм вытягивает из нас жизненные силы, «мы» суть оставшиеся живые, заключившие союз с мертвыми. И пусть границы нашей территории пока не определены, мы все же знаем: она может и захватывать всю планету, и сжиматься до размеров мельчайших деталей, движущих те самые чудеса, которые отчуждены от нас. И пока мы не стали сувереном, мы знаем: наш враг задает тон отношениям, которым подчиняется наша территория. И потому нас, живых, вынуждают противостоять мертвым – но все может быть иначе.
Хотя эти суждения вызывают дрожь подобную той, что охватывает зрителей Trauerspiel, они ведут и к конкретному практическому выводу: вопрос территории важнее размышлений о средствах производства. Грош цена нашим экспериментам по созданию совместностей, если мы не распоряжаемся территорией, на которой они разворачиваются. Это суждение по необходимости указывает на следующий и куда более требовательный вызов: огораживание не является антонимом совместностей, как нам часто казалось. Скорее, это способ, позволяющий нам достичь совместности в мире, захваченном врагами. Харви отмечает:
В общем плане (особенно на глобальном уровне) огораживание какого-либо типа – лучший способ сохранить некоторые из ценных совместностей. Это звучит противоречиво и противоречиво по своей сути, но это и отражает поистине противоречивую ситуацию <…> Производство и огораживание некоммодифицированных пространств в безжалостно коммодифицированном мире – дело хорошее745.
Таким образом, нам не следует противостоять огораживанию как таковому; скорее, нам следует признать, что существующие огораживания проведены не нами и не в наших интересах. Таким образом, наша битва за совместности предполагает создание политического актанта – «нас», способных бороться за контроль над территорией. И лишь выиграв эту схватку, мы сможем говорить о постоянных интервенциях на уровне общественных отношений. И лишь тогда мы сможем расчленить и пересобрать выстроенную среду, высвобождая и воплощая мечты мертвецов.
741
Следует заметить: невзирая на то что анализ Шмитта рассматривает национальное государство как примитивную мифологическую единицу для развития способов существования, его категория отлично – а, может быть, и аккуратнее всего – помещается внутрь национального государства. Наиболее экстремальной формой противостояния «друг – враг» становится гражданская война. Если мы отбросим фашистскую мифологию Шмитта, то обнаружим, что наиболее универсальная борьба различных «способов существования» есть классовая война. Конечно, в «Понятии политического» Шмитт прямо на это указывает: «…и „класс“ в марксистском смысле слова перестает быть чем-то чисто экономическим и становится величиной политической, если достигает этой критической точки, то есть принимает всерьез классовую „борьбу“, рассматривает классового противника как действительного врага и борется против него – и как государство против государства, и внутри государства, в гражданской войне». На это суждение никак не влияет его же замечание, в котором Шмитт следует платоновскому различению, обозначенному в «Государстве»: «Если различные народы, религии, классы и другие группы обитающих на Земле людей окажутся в целом объединены таким образом, что борьба между ними станет немыслимой и невозможной, то и гражданская война внутри охватывающей всю Землю империи даже как нечто возможное никогда уже не будет фактически приниматься в расчет, то есть различение друга и врага прекратится даже в смысле чистой эвентуальности, тогда будут лишь свободные от политики мировоззрение, культура, цивилизация, хозяйство, мораль, право, искусство, беседы и т. д., но не будет ни политики, ни государства».
742
Carl Schmitt, The Concept of the Political (Chicago: University of Chicago Press: 1996), 26–27;