— Ехал мимо — машина «разулась», к нам в гараж закатили. Я к себе пригласил — в бане попариться. Ждем сидим, пока истопится. Потчует меня байками. У Султанова же язык — как осиновый лист, трепыхается, без устали мелет. Вдруг машина к калитке подруливает. И вот оно — здравствуйте — нефтяное начальство из области. Чаю попили, поговорили о деле. Оставлял ночевать, они отказались. А по дороге, представь, карбюратор испортился. И это случилось неподалеку от зимовья Савушкина. Султанов туда и привел ночевать полуокоченевшую братию!
— Не впервые Хрисанфу Мефодьевичу выручать таких бедолаг, — заметил Румянцев.
— Гринашко звонил, — вспомнил вдруг Чипуров.
— Давно не видал его. А так иногда охота с ним перемолвиться. — Николай Савельевич вовсю пыхал табачным дымом, норовя отогнать его в сторону.
— Просьба к тебе, — сказал Чипуров. — Мне наш редактор Павлинов статью заказал для газеты. О планах, о наших делах. Немного скажи, говорит, о своем лесорубском пути. Я обещал, но из меня сочинитель… Лучше бревна пошел бы на эстакаде или в тайге ворочать! А надо, коль слово согласия дал. Ночь не посплю сегодня, набросаю, а ты посмотришь потом, хорошо?
— Пиши хоть роман, Филипп Ефимович, прочитаю и помогу тебе текст поправить, — согласился Румянцев.
Они направились к выходу. Филипп Ефимович везде погасил свет, кроме приемной. Через какое-то время сюда должна была подойти на дежурство Елена Диомидовна.
Чипуров полуночничал. Писание статьи в газету было для него настолько мучительным, слова подходили одно к другому так туго и так плохо склеивались, что, казалось, стоит дыхнуть на них, и они разлетятся — останется чистый лист. Лист надо будет снова засеивать строчками, в которых, как наставлял его редактор районки милый Павлинов, должна «прорастать мысль». Веселый он человек, Павлинов, любит попеть на рыбалке, побалагурить всласть. А после того, как побывал на Кубе, часто затягивать стал песни острова Свободы, да так, точно уж не чалдон какой-нибудь, а настоящий латиноамериканец: и темперамент испанский, и телодвижения, и жесты, и блеск в больших карих очах. Личность примерная и приметная в Парамоновке, веселостью истинной одаренная. Давно и прочно сидит Павлинов на редакторском стуле, дело знает и ведет его очень исправно. На этой работе и волос уже потерял немало, приходится от виска и затылка начесывать слева направо, чтобы прикрыть прогалызину. И давал он советы толковые со страниц газеты. Тоже вон и ему, Чипурову, подсказывал устно: у тебя, говорит, Филипп Ефимович, в строках должна «прорастать мысль». Правильно, без мыслей и носа высовывать не следует здравому человеку!
Мыслей у Чипурова хватало, но они как-то не желали выходить наружу, «прорастать» в строках. Лезла «голая цифирь» по кубометрам в хлыстах, в разделке, по запасам на нижнем и верхнем складах, по реализации готовой продукции. Навязывались «жалобные мотивы» о том, сколько чего леспромхозу нужно, в чем где отстали, в чем забежали вперед и раскорячились, говоря по-простецки. Всего было много перед глазами, а цельной картины, «густого рассказа», как опять же наставлял Павлинов, не получалось, хоть ты убей. «Это, други-приятели, дельце позаковыристее, чем запомнить мотив чужестранной песенки и повторять часто слова: «Уна, уна… сакраменто!» — подшучивал сам над собой Чипуров.
Филипп Ефимович еще раз сварил чай, выпил без сахара, помучился с часок над страницами и лег на диван, заложив руки за голову. Во всем большом теплом и светлом доме он сейчас был один. Жена ушла в ночь сторожить. Младший сын после техникума уехал работать в другой леспромхоз, старший, женатый, живет в Заовражном отдельно. Вспомнил о сыновьях, и думы потянулись к отцу, славному деду, неугомонному труженику. Отец его обликом сильно напоминает писателя Короленко… Какое щемящее чувство вызывает память о близких дорогих людях! Сколько всего в тебе вдруг взбудораживается, картины и образы чередой наплывают из пережитого — бери их, записывай, запечатлевай! Но как? Филипп Ефимович будто услышал давно сказанные отцом слова и отнес их сейчас на свой счет, произнеся вдруг шутливо:
— Ну что ты за человек — не украсть, не укараулить!
Действительно: красть не крал, а укарауливать может. А батька его — замечательный дед! Что речь, что улыбка, что жесты. Мать Филиппа, тоже добрейшего человека, похоронили уже давненько. Пристала к отцу соседка, безмужняя баба. Видели все, говорили — не тот товар. Ан окрутила белобородого дедушку! Бабища на центнер весом, в словах неуемная — потоком их извергает. И слова какие-то крупные, как булыжники, бьют по барабанным перепонкам, гудят в ушах. И к месту, не к месту кидает их — слушать замучаешься. А дед начнет говорить — как ручеек струится. О детях своих скажет бывало: