— Мало еще ты горя хапанул с этим зимником, — сказал Бучельников, засовывая в мешок зачехленный топор. — По пять тракторов на Комарином болоте топили. А сколько зимник доброго леса сожрал! Гатили, а хлысты целиком уходили, как в прорву.
— Да она прорва и есть ненасытная. ГТТ вон какой проходимости, и то твой Володя частенько по кабину ныряет. И зимой на заносах ему достается! Клин потащит по профилям — троса лопаются.
Бучельников, слушая речи свата, похмыкивал. Он увязал мешок, поставил его у порога, снял со штыря на стене ружье, патронташ, заткнул стволы масляной тряпкой, прислонил старую «тулку» к дверному косяку, а патронташ надел на пояс, туго им затянулся. Тут же висел короткий охотничий нож в кожаных ножнах.
— Кожу е… кожу е… кожу ели! — протянул он насмешливо, в своей обычной манере шутливого балагура, рассказчика. — Это так один друг малограмотный житие святых читал! Поразило его, когда дочитался до смысла, что святые так скудно жили — кожу ели! Ничего, сват. Как говорится, где наша не пропадала! Собрались и пойдем. Меня Фаина не держит! Видишь, стоит улыбается… Я еще чай не пил. Давай, сват, со мной по литровой по кружечке на дорожку!
Гринашко от чая отказался, но присел подождать.
— Пей, дед Секлей, наедайся, — приговаривал со смешком Гринашко. — Ты, Фаина, ему наливай пожирней, а то что-то и блесток не видно!
Сергей Данилович пошвыркивал чаем, дул на горячий пар.
— Ты говоришь — лесу доброго много болота съели! Тысячи кубометров каждый год недосчитывались. А уже пять лет на чижапских борах толкаемся. Много взяли оттуда, но и потеряли значительно. То что в болота уложишь, раньше в план шло, защитывалось. Потом это дело прикрыли. Вот тут и пошли убытки. Плачешь, а валишь в болото первосортный сосняк. А не будешь гатить — ничего и не вывезешь!.. На меня начальник один из области все по телефону шумел: «Что ты на своем зимнике по неделе пропадаешь?!» Отвечаю: «Эта дорога ни в какое сравнение с другими не идет — все в ней тонет, все вязнет!» Он поучает оттуда, из теплого кабинета: «Вы ее мните, накатывайте! Знаем мы зимники! Знаем, как кур общипывать!» Я в сердцах ему выложил: «Возьмите и покажите на месте здесь! У нас весь поселок стоит на бугре — песок просеянный. А стоит Чузик перешагнуть, податься в чижапскую сторону, так начинаешь торфяную жижу хлебать!» Допек я его — прилетел. С утра снаряжаться давай. Я хлеба с собой десять буханок беру. Начальник мой глаза вытаращил: зачем, мол, столько? А там у меня, говорю, мужики из болот теплый пар выпускают, им трудно и голодно. Если не привезем припасы — заматерят нас с тобой… Ладно, сели на трактор, поехали. И пяти-шести верст не продвинулись — вот уж и техника наша, утопшая и разутая, начала попадаться. Механизаторы злые, на слово лютые. Шум, гам. А тут я еще к ним со своей глоткой луженой подхлестнулся. Да только что кричать, когда действовать надо. Лед толстый вроде, коркой схватился, а как наступит какая машина потяжелее, так проломит, поюзгается и сидит, точно медведь в петле. Давай эти корки льда мы нарочно кромсать, чтобы тепло из пучины выпустить и холоду туда напустить. Вскроешь болото, загонишь в него мороз да бревен побольше, смотришь, схватило, сковало — можно вперед немножко продвинуться. И так в разных местах, по нескольку раз ломали лед и заново намораживали… Видит начальник мой такую картину и уж молчит, в карман за советом не лезет… Семь дней мы так ехали с ним до лесоучастка! Мужики у костров снег в ведрах таяли, чай кипятили и с хлебом, что я прихватил, да с салом, что про запас у них было, пили. Завтрак, обед и ужин — все вместе. Дождались мы с тем товарищем вертолета, который вахту привез, и в Осипово. Напарился он в бане, восстановил на хорошей кормежке силенки и перед тем, как в город лететь, мне сказал: «Дорога у тебя каторжная. Лес, по ней вывезенный, оплачивать золотом надо!» Я про людей стал говорить, мол, они тут двужильные, с верблюжьей выносливостью. И свои, постоянные! А те, которые, значит, залетные, долго не выдерживают — на пригорки бегут, где повыше, посуше.
Бучельников глазами посверкивал сквозь чайный пар, слушая речи свата: любил, когда хвалили коренных осиповцев, отмечали их тяжкий труд.
— Гнус, болота, мороз — все на своем горбу переносим, — закруглял разговор Иван Александрович. — Зимой рано с постели соскакиваем, а летом — еще раней, чтобы, как говорится, успеть управиться до паутов. Не будет трудового человека, не станет и начальства на земле. Пойдем-ка с тобой, дед Секлей, да как следует лямку потянем! Пока все харчи не съедим, не попустимся.