— Наперво печку, конечно, и ужин с чайком да сальцом…
Шли еще с час, вымеряли. Темнота выступала из чащи и точно дымком прикрывала дорогу. Серый шел рядом с хозяином, а Бакулка как провалился. Попался навстречу им лесовоз с хлыстами. Погодя обогнал порожняк.
— Ты с расстояния-то видишь мой нос? — спрашивал свата Гринашко.
— Вижу! Он у тебя широкий, ноздрястый!
— Ах, дед Секлей! А твоя носопыра потемками стерлась — не примечаю! А месяц — вон он, медное пузо! Завис и ощерился…
Месяц висел, как литая серьга.
Жар костей не ломит, можно разуться, раздеться хоть донага, как угодно душе.
Сергей Данилович нижней рубахи не снял, сидел на широких нарах в чистой, еще не задымленной, не заношенной тельняшке, подчеркивая тем самым свою былую профессию капитана речного флота. На тощем лице его бисерился, поблескивал пот. Гринашко тоже упрел от раскаленной печи, от горячего ужина — плотного, сытного, когда все шло всласть и в охотку. Он полулежал на скрученном спальном мешке, с полотенцем на толстой багровой шее. Могучий торс его подпирался объемным, выпуклым животом, таким же волосатым, как и вся грудь этого крепкого, сильного человека. Лишний вес ему досаждал, но мало: он был ловкий, подвижный, неутомимый в ходьбе по болотам и рямам. Мало встречалось таких, кто пытался бы выспорить у него это преимущество.
Ярко, в полный накал фитиля, горел керосиновый фонарь. «Землемеры» (шутливое замечание о самих себе Ивана Александровича) уже уварили в ведре глухаря, наелись досыта и покормили собак. Серый лежал под навесом у елки, а Бакулка жался снаружи к двери под порогом. Прибежал он к зимовью трясущийся, жалкий, не пес, а «дрожащая тварь», как сказал на него презрительно дед Секлей. Стали подтрунивать и чудить. Иван Александрович достал с полки аптечку, накапал валерьянки на кусочек сахара и дал перепуганной собаке. Бакулка схрумкал и облизнулся, повеселев глазами.
— Все, пошел вон, наркоман валерьяновый! — Гринашко со смехом выгнал его на улицу.
— Ну, подсунул мне знакомый «охотничью» лайку! — говорил, посапывая, Сергей Данилович. — Бакулка! Как есть — чурбан!
Бучельников с краю расположился на нарах и тут же настроился на разговорный лад.
— Это был у нас Косачев, занятная личность. О собаках своих всегда говорил восхитительно, но выносить не мог, когда другие добром вспоминали охотничьих лаек. Послушает, перебьет и начнет что-нибудь в таком духе. У меня, мол, жил пес — всем собакам собака: разговаривал! Идешь с ним по лесу, он пошныряет, побегает, вернется, в колени уткнется и шепчет: «Косачев, приготовиться, сейчас глухарей подниму!» И поднимает, облает — бей подкрадывайся… Мужики, которые видели Косачева впервые, руками на него машут, зубы скалят. А он не смущается и продолжает свое. Вы, дескать, собак тут хвалите, так это все ерунда. Вот у меня был кобель — с семерыми волками дрался и побеждал. Раз, говорит, напали на него восемь — не справился, отгрызли бедняге голову. Ничего, подлечили, и я с ним еще три года охотился… Тут мужики на него только плевать не плевались — со смеху помирают. А он: верно, товарищи, нисколько не вру! Охотился, но только в деревню с ним заходить неудобно было! Ж… лаял!
Бучельникова и подхваливать незачем в его добродушной словоохотливости. Когда начинал он о ком-нибудь речи вести — забирался все дальше, то прибавлял к портрету другое — и вот уж живой человек перед глазами стоит.
— В Скиту он жил, на Шеверах, Косачев-то. Поселок надвое разделился — стоял по Чузику. Косачева Иваном Парфенычем звали, а собаке его кличка Пудель была — из-за курчавости да лохматости. И уши у нее лопухами висели. Какая порода — пойди разберись…
Дед Секлей умолкал на минуту, собирал слюну во рту в ком, проглатывал и продолжал:
— Добыл Косачев с Пуделем лося, ну и попался с ним, на егеря налетел. Дело на Косачева подали в суд. А было еще до последней реформы денежной. Присудили ему пять тысяч рубликов штрафу — пятьсот по нынешнему. Сел Косачев писать бумагу на имя Клемента Ефремовича Ворошилова. Написал и меня попросил прочитать, оценить, как там у него получилось. Ну, я читаю, осмысливаю. Пишет, что шел он с плотбища Армии «трещебой», значит, тайгой. Собака в одном густом, непроглядном месте залаяла. Подошел Косачев, послушал: в «трещебе» кто-то возится, пышкает. Конечно, медведь! Косачев испугался, подумал, что пришло ему время бороться за жизнь, приложился и выстрелил наугад… Тихо, мол, сразу стало: комара слышно над ухом. Пошел Косачев в «трещебу» смотреть, а там не медведь, а лось копыта откинул… Прочитал я эту писанину и говорю: не ври, Иван Парфеныч! За вранье с тебя еще пять тысяч взять надо. А пиши правду голую, как она есть. Смотри: жена у тебя больная, сам в преклонных годах, беден — ружья хорошего купить не на что, детей куча. Вот правда-то! Справку возьми в больнице о болезни жены, а в сельском Совете, что многодетен, укажи год своего рождения. Собери все документы и отошли, куда надумал… Однако, мне Косачев говорит, ты верно толкуешь. Написал, отослал и было ему помилование: заплатил всего половину того, что суд присудил…