Один за другим шли представители государствообразующих религий, крупных и мелких конфессий, непризнанных и запрещённых культов, шли и шли сектанты всех мастей, экстрасенсы, маги, ведьмы, гадалки и целители — кого только не повидал Дмитрий Дорогин! Видел самого главного в Тартарии колдуна вуду, приверженца синкретического культа, распространенного в основном в Африке, — почему-то абсолютного альбиноса, который танцевал под тамтамы похлеще любого чернокожего, с мёртвой курицей вытворяющий такое, на что смотреть не хотелось. Видел дервишей, суфиев, солнцепоклонников и огнепоклонников, новых зороастрийцев и альбигойцев, адвентистов седьмого дня и иеговистов, манихеев и саддукеев, староверов и скопцов, раввинов и лам, шаманов и муфтиев.
Дорогину нравилось, с каким видом Водов каждый день во время составления рабочего графика спрашивал:
— Чиканутку сегодня планируем?
При этом ни тени улыбки под густыми усами, только в глазах — лукавая искорка, в любой момент готовая разжечь пожар оглушительного хохота; за этим — пауза, тишина, Дмитрий Дмитриевич не шелохнётся, словно погружённый в глубокое раздумье, решает сложную задачу государственной важности, следит за лукавой искоркой в глазах Водова, она ускользает, не желая быть пойманной: терпения не хватает!
— Есесвено! — хлопает Дорогин ладонью по столу так, что телефоны правительственной связи подскакивают, позвякивая; и начинает смеяться, давиться смехом, глотает его, наружу почти ничего не вырывается, ни единого звука, только едва заметное движение всех мускул на лице — даже на носу и лбу; ни одна живая душа, кроме Водова, не видела этого настоящего смеха, настолько мощного, что президенту приходилось выкладывать все свои силы, чтобы с ним справиться, подавить его, загнать глубоко внутрь себя, как медведя в пещеру, не дать вырваться наружу и терпеливо ждать, пока он там окончательно не издохнет, а всё остальное, улыбки, ухмылки, хохотки, знакомые чуть ли не всему человечеству по экранам телевизоров, было не настоящим, то есть настоящим, но контролируемым и постановочным.
Искренний смех утоплен, никто его не заметит — и не приведи Господи! — на этом свете не осталось ни одного живого человека, слышавшего этот смех, глубокий, утробный, блеющий, словно кишечником издаваемый, — кто слышал его, невольно морщился, потому что — ломило зубы, как от чего-то очень кислого; ни один нос пришлось разбить дразнящим, пока не научился подавлять этот жуткий смех ценой невероятных усилий, прятать внутри себя, — в такие минуты Дорогин замирал, ничего не видя, не слыша и не понимая, не в силах пошевелить даже пальцем, по всему телу пробегали судорожные волны, руки дрожали, лицо менялось от напряжения, это было немного похоже на предсмертную агонию и поначалу пугало тех немногих людей, которые становились свидетелями этого — потом привыкли.
— Водов! — вскрикнул Дорогин, проглотив весь свой смех без остатка, придя в себя и вновь обретя способность думать, говорить и двигаться, намеренно делая ударение на первую букву "о" в фамилии пресс-секретаря, что очень тому не нравилось и он всегда и всех, включая президента, вежливо и с лукавой улыбочкой поправлял, терпеливо объясняя, что в тартарских фамилиях ударение всегда делается на последний слог "ов". В фамилии президента такого слога не было: это слегка его обескураживало — вот же, есть что-то у другого человека, чего нет у меня, — хотелось это отнять и присобачить к своей фамилии, сделав её Дорогинов, а ту лишить этого слога, — мысль об этом забавляла.
Пресс-секретарь в бесконечный уже раз терпеливо поправил президента, объяснив, как надо правильно произносить его фамилию, — это вошло уже в привычку — после чего сделал внимательный вид, демонстрируя, что теперь готов его выслушать.
— Давай признавайся немедленно! — намеренно грозно повысил голос Дорогин. — В прошлый раз ты мне какую-то пургу гнал, свою придумку-чиканутку представил… Всех чудиков исчерпал уже, многие пошли по сотому разу, выдумал сам какую-то ересь и мне подсунул на блюдечке… И ведь человека нашел, который весь этот бред согласился мне на уши повесить. Колись, сколько ему забашлял за этот цирк — надо признать, довольно забавный.