Небо было тяжелым и серым — оно словно вытекало из Темноты, помятое и всё в лохмотьях. Из него сыпалась мелкая труха снега. Река и берег поглощали эту труху, питались ею — толстели и набухали, так что казалось — того и гляди — лопнут. Наверное, я так бы и остался сидеть на берегу, замерз бы, окоченел, сердце остановилось бы — и потом, через много веков, меня совершенно нельзя было бы отличить от песка, на котором я сидел. Но тут вдруг потеплело, что-то тяжелое и пушистое легло мне на плечи, укутало. Человек встал между мною и Рекой, загородил собой почти всю Темноту. Это был Лангобард, но тогда я ещё не знал, что его так зовут и что значит это имя или слово. Он был высоким, каким-то кряжистым — словно под одеждой не мышцы и кости, а мощные корни и ветки. С карими глазами, такими яркими и большими, что, наверняка, — загороди их чем-нибудь, они не сразу пропадут из поля зрения. С высокими скулами, похожими на кочки, заросшие длинной травой — это борода цвета земли, высохшей на солнце, спускалась до самого пояса. На голове огромная меховая шапка.
Он помог мне подняться, подставил плечо, и, сильно наклонившись, чтобы мне было удобнее держаться, потому что был выше меня ростом, куда-то повёл. Под его тёмно-коричневой шубой — может, медвежьей — я ощутил деревянное плечо, но тогда это не показалось мне странным — я вообще не помнил, что значит быть живым. Сам я тоже тонул в мохнатой шубе светло-серого цвета — волчьей, наверное, путаясь застывшими ногами в её полах, волочащихся по земле.
Мы вступили в Лес, и шуршание падающей с пасмурного неба снежной трухи заглушило нашу поступь. Пока мы шли через этот Лес, я пытался понять природу шуршания — на что-то оно было похоже — уж не на шуршание ли ладоней, трущихся друг о друга и поднесенных близко к уху? То, что мелкие крупинки снега падают на ковер из опавшей и высохшей листвы, и поэтому Лес наполнен таким звуком — мне не могло прийти в голову. Проще было найти то, на что это похоже — получается, под ногами лежали миллионы трущихся друг о друга ладоней. Я даже пытался их углядеть там, но ничего не видел, кроме сухой листвы и белой нетающей крупы.
Потом мы вышли на Дорогу, и я впервые увидел её — она тянулась вправо и влево насколько хватало глаз — и не было ни единого признака, что она может где-то заканчиваться. Дорога сразу так поразила меня и настолько захватила, что на какое-то время полностью вытеснила собой из моей головы всё: и Темноту, и Реку, и Лес, и незнакомца, спасшего меня от холода. Я встал как вкопанный, и даже огромная деревянная рука Лангобарда не могла сдвинуть меня с места — мой взгляд скользил по камням, плотно подогнанным друг к другу. Среди них нельзя было найти и двух одинаковых: я сравнивал — размер, контур, выпуклость, щербинка. Эти камни, тщательно подогнанные и уложенные, были как лица людей — все разные. Их родила природа миллионы лет назад — потоки вод и ветер обточили их, сделали гладкой поверхность. Потом люди притащили их сюда, обтесали, подогнали, утрамбовали — умостили ими себе путь, чтобы удобно было по ним шагать в любую погоду. Но самое главное — чтобы всем было ясно, — это Дорога, и суть её — показывать, что она откуда-то и куда-то идёт. Дорога не была прямой как стрела — она извивалась, повторяя ландшафт, за нею до Леса тянулось поле с поникшей травой, как будто это огромная лысеющая голова великана — сквозь редкие волосы просвечивала белая кожа — там потихоньку укладывалась и накапливалась снежная труха. Далеко за Лесом небо слепило глаза — просто узкая полоска, разрывающая осеннюю непогоду, пасмурную хмарь — но такая яркая и светлая, что на неё почти невозможно было смотреть. Казалось, там, за лесом, творится что-то волшебное.