Выбрать главу

И Нина явно растерялась. Она так успешно состряпала свой мир, в котором ему была отведена вполне определенная роль, что, когда марионетка вдруг сорвалась и заговорила, Нина запаниковала. На ее глазах происходило стремительное превращение почти совершенной куколки обратно в неуправляемую тварь. И чем больше это пугало Нину, тем веселее и легче становилось у него на душе.

А за столом в ресторане продолжалось томление гениальности.

— Мы должны чувствовать момент. Вот это… это сиюминутное состояние, ты понимаешь? — окурок режиссера нервно крутился в воздухе над столом. — Ты понимаешь, любое слово, любой жест, любое движение должно быть наполнено смыслом? Нет, — тут его осенило, и красная точка на мгновение застыла в воздухе. — Даже отсутствие слова и жеста может быть осмысленным! Понимаешь?! Надо молчать. Всем! Создавать в молчании поле осознанной глубины. Что ты качаешь головой? — рявкнул он на сценариста.

Возможно, тот просто пошевелился в кресле, но режиссера ломало. Он хотел сделать этот мир лучше. Мир не хотел, и творец в отчаянии шел в атаку.

Нина тоже пошла в атаку. Егор отступал молча, исподлобья наблюдая за происходящим. Власть ускользала из ее рук, и она не могла этого допустить. Может, она и сама понимала, что делает что-то не то, но уже не могла остановиться. На скорую руку она принялась мастерить тюрьму. Теперь окрик охранника сопровождал его везде и всюду. Нина кричала, когда он не выходил к завтраку, когда не могла до него дозвониться, кричала, когда дозванивалась, когда он отвечал на ее вопрос и когда молчал в ответ. Крик стал фоном, к которому невозможно было привыкнуть, и Егор… оглох.

Однажды за ужином он что-то опять сказал или сделал не так, и его эль-ниньо взревел и стремительно понесся по квартире, срывая со своих мест предметы. Нина кричала, и казалось, это не закончится никогда. Егор наблюдал за ней, он застыл и не двигался, у него свело пальцы, сцепленные в замок. Напряжение росло, барабанные перепонки дрожали, Нина кричала так, что, казалось, еще немного, и ее слова обретут вид и вес и камнями посыплются им на головы с потолка.

И тут что-то случилось. Сначала Егор забеспокоился, пытаясь разобраться, что произошло, а потом с облегчением понял, что не слышит ее. Крик раздавался как будто из-за толстого стекла. Слова еще можно было разобрать, все было понятно по лицу, выпученным глазам и скрюченным пальцам, но это его уже не касалось. Это были ее страхи, ее капкан, в который он попал по недосмотру. Пришло время выбираться. Не говоря ни слова, он вышел из квартиры. Сел в машину и уехал. Несся по пустому шоссе и впервые за долгое время упивался чувством свободы. Телефон он выключил. Включил на полную мощность музыку и гнал, гнал вперед, наслаждаясь одиночеством.

Парни свесились над недоеденной уткой и теперь тихо ныли о тяжелой доле творцов, жестокости мира и уязвимости гениального сознания. Егора затошнило. Неожиданно встряхнулся директор.

— Ребзя, а может к Варьке поедем? — проскрипел он.

— К кому? К этой самке? — простонал режиссер. — Драмкружок. Она только трахаться может и белорылых тупиц в босоножках со стразами играть.

Директор со сценаристом переглянулись.

— А что? Так самое же оно! — и оба заржали, откидывая головы.

Режиссер со злостью и тоской посмотрел на них, потом в стакан.

— Водки дай! — в никуда, но громко и отчетливо произнес он и тихо добавил. — Сука. Все вы суки. Тупые уроды. Потребители.

Он полез за очередной сигаретой, и Егор машинально дал ему прикурить. Как же хотелось взять этого сопляка за загривок и впечатать мордой в стол… Чтобы в кровь, в сопли, в говно. Он аккуратно положил зажигалку обратно в карман и скрестил руки на груди.

Тогда, где-то на середине своего счастливого автопробега по ночной Москве, он испытал — правильно — чувство вины. В голову лезли мысли о ее беспомощности. Он ненавидел себя за то, что жалеет Нину, но делать было нечего. Он еще не мог безболезненно покинуть эту тревожную черную планету. Когда Егор вернулся, он боялся, что не найдет ее. Что она собрала свои вещички, подожгла постель и свалила к маме.