Прошло еще двадцать минут. Потом еще. И еще. И словно ловушка захлопнулась. Каким бы путем они не шли, а они опробовали один за другим все выходы, лабиринт пустых улиц упорно выводил их на безымянную площадь. Они попробовали идти по указателям-стрелкам, порой просто нацарапанным на кирпичных стенах, но не тут-то было, в ту ночь все стрелки словно сошли с ума и показывали то на луну, то под воду. Силы были на исходе.
Они опять стояли на той же площади, и не было ничего: ни запахов, ни звуков, ни шагов, ни людей, ни кошек, ни голубей, ни выходов, ни входов. Только жара. И пустые надменные глазницы мраморных ангелов, равнодушно смотрящие мимо людей. Егор с Ниной не знали, как оказались здесь и что надо сделать, чтобы выскочить, вырваться из этого пустого, мертвого и горячего как ад мира. Вернуться в гостиницу. В кровать. В жизнь. Но ночь не унималась. И вдруг стало по-настоящему страшно.
Нина с тревогой и надеждой посмотрела на Егора, но сейчас и он был растерян. Они стояли посреди площади, безнадежно отставшие и потерявшиеся, как вдруг в этой одуряющей жаре… пошел снег. Белые хлопья парили в воздухе и медленно опускались на землю. На секунду Нине показалось, что они давно спят. Кондиционер в номере сломался, и жара навеяла кошмар.
— Diavolo! Che fate, piccoli bastardi?! — раздалось откуда-то сверху.
Они задрали головы. В ночной тишине на балконе палаццо два юных хулигана потрошили огромную подушку. Свободные перья отправлялись в последний полет, кляня курицу за то, что при жизни она была не вполне птицей. За этим занятием кучерявых рагацци застукала толстенная матрона с растрепавшимися косами на полных плечах. Пока она раздавала тумаки и подзатыльники, Егор и Нина встрепенулись.
— Синьора, — закричали они дурными голосами, — синьора! Piazzale Roma? Dove?
Она отвлеклась от расправы и свесила свой клюв с балкона.
— Piazzale Roma? Dritto! Dritto! — Она замахала руками в разные стороны.
И словно мир расколдовали. Из какой-то подворотни пахнуло прохладой и мочой, ударили часы, шевельнулась волна, зевнул то ли невидимый кот, то ли мраморный лев, и нужная площадь появилась за первым же поворотом. Парковка, машина, дорога сквозь ночные поля и стрекот цикад. Они не помнили, как добрались до гостиницы, и вскоре без сил повалились на кровать. И их сон, как и страх, был одним на двоих…
Нина зажмурилась и рванула первую попавшуюся дверь. Это было ее купе.
— Пьянь, — утирая слезы, проворчала она, закрывая за собой замки и отгоняя воспоминания.
Она уже почти спала, когда ей послышалось, что сквозь стук колес кто-то зовет ее.
— Нина-Нина, куда ты, куда ты? — спрашивал незнакомый голос.
— Не знаю. Никуда. Вперед. По кругу.
Нина заснула.
— Ну почему ты так растрепался? Ну что же это такое? Посмотри, на кого ты похож. Разве так выглядят хорошие мальчики? Нет-нет. Надо навести порядок. Вот так. Вот так. Чтобы все было правильно. И красиво. Вот так шарфик поправим. И пуговицы застегнем. И вот эту, самую верхнюю. Пуговичку… Вот. Все должно быть опрятно. И волосы… И руки… Надо вот так положить. Смотри. Совсем другое дело.
Егор выглянул из-за винных полок. В кондитерском отделе среди стеллажей с зефиром и мармеладом стояло инвалидное кресло. Вокруг больного юноши вертелась девчонка, похоже, сестра. Мать отвлеклась, выбирая с продавщицей торт, и она занялась братом. Все-то ей в нем не нравилось. И пальто распахнулось, и шарф сбился на сторону. Сам растрепался и разлохматился, и ноги-руки оказались не на месте. Юноша был не в состоянии унять сестру и отчаянным взглядом буравил спину матери. Похоже, он дорого бы отдал, чтобы о нем, наконец, вспомнили и отогнали назойливого комара.
Якобы случайно Егор столкнул с полки напротив коробку с чаем. Коробка была жестяная, и при падении наделала много шума. Женщина отвлеклась, обернулась на звук, заметила красные щеки сына и поспешила к креслу.
— Нина, ну как не стыдно! Я же просила тебя не трогать его. Ну что ты ему покою не даешь? Ему же жарко, зачем ты застегнула и замотала его? Все, в другой раз не пойдешь с нами, останешься дома одна.
Девчонка надулась и отошла в сторону, а Егор перехватил полный облегчения и торжества взгляд несчастного. Он усмехнулся. Эта Нина, точно так же как и его, не могла оставить в покое этот больной мир. Она не могла его вылечить, но могла навести марафет. Сделать его пристойней. Нарядней. Переносимей. Часто Егору казалось, что ее оптимизм граничит с идиотизмом. Нине вечно нужно было поверить в лучшее, окружить себя надеждами, обнаружить свет в конце тоннеля и признаки интеллекта в глазах опустившегося пьяницы. Он считал, что у нее не очки розовые, а зрачки розовые. Ему казалось, что она слишком долго шлифовала чужие тексты, доводя их до идеала. Это вошло в привычку. Будь у нее волшебный карандаш, она бы выправила этот мир, вымарав все его несовершенства.