Я положил руки на воду вверх ладонями. Если катал Антонину, то Марианна достойна этого как никто.
— Ложись.
— Зачем? — не поняла она.
— Увидишь.
Этого оказалось достаточно. Марианна послушно опустилась животом на мои запястья.
— Руки вперед, — продолжал я командовать. — Или в стороны, как удобней. Полетели!
Это действительно был полет. Марианна парила, взбивая в пену встречную воду, взлетала над создаваемыми ею же волнами и ненадолго погружалась в них. Я катал ее большими кругами, пока она сама не сказала:
— Ты, наверное, закружился.
Мы остановились, но она не вставала.
— Хочешь, перевернусь? — обожгло разум.
Я потупился:
— Если хочешь.
— Только если ты хочешь.
Ну что ты будешь с ней делать. Из горла сипло выдавилось:
— Хочу.
Марианна перекрутилась у меня в руках. Ее глубокие глаза помутнели, заволоклись мечтательной пеленой… и конвульсивно захлопнулись. Царевну снова пронзил стыд. Но теперь она не желала идти у него на поводу. Стала его хозяйкой.
Вроде бы все, как с Антониной, но какая разница! Там мы использовали друг друга, тайком ловя запретные удовольствия. Словно воровали что-то. Вместе, но каждый для себя. Здесь хотелось дарить.
Придерживая Марианну под поясницу, я высвободил одну руку и осторожно провел по кусавшемуся пупырышками животу. Царевна вздрогнула, но не открыла глаз. Я понял это как желание продолжения. Моя ладонь принялась нежно смывать оставшуюся грязь, пальцы мелькали быстро, ласково, невесомо — впитывая ощущения, вызывая ответную дрожь, удаляя последние песчинки, находя их в самых неожиданных местах. Или не находя, если быть до конца честным. Быть нечестным с Марианной не хотелось.
— Тебе нравится? — одновременно спросили мы.
Тела дернулись от синхронно задавленного смешка. Вода колыхнулась, и взбитой волной обожгло пару сантиметров кожи на пояснице — ниже все давно привыкло и не замечало холода.
— Я все-таки первая спросила! — настояла царевна.
Наши глаза встретились. Я смотрел на нее так, как ни на кого в жизни. Просто не было таких моментов. И таких глаз. И ответа не требовалось. Мое лицо рассказало все. Больше, чем хотелось.
— Да, тебе нравится. Вижу. — Ее лицо заострилось. Темные глаза не мигали. Зрачки стали больше небосвода и глубже Вселенной. — И чувствую.
— А тебе? — глупо выхрипела моя гортань.
— И мне нравится, — с гипнотизирующей серьезностью констатировала Марианна. — Что теперь с этим делать?
Вопрос, к которому я оказался не готов. Вместо ответа руки напряглись в попытке прижать к себе сообщницу по сумасшествию, как недавно Антонину.
Марианна не позволила. Соскользнув, она встала ногами на дно.
— Теперь я тебя, — объявила царевна.
Что меня? Погладит? Покатает? Потрогает? Выгнанное с места жительства здравомыслие отказывалось подниматься в мозг.
— Помою.
— Кхм, — кашлянул я. — Уверена?
— А ты?
Я отчаянно выдохнул:
— Давай рискнем.
— Ты замерз. Отойди к берегу, где мелко.
У меня даже мысли не возникло ослушаться. Я выполнил указание с покорностью, с какой она подчинялась мне.
Пронесся перед глазами весь фильм моей жизни. До сих пор зов плоти звучал в нем лишь фоном, как музыка за кадром, пока герои мутузят друг дружку. Беспокоящий, но второстепенный фактор, придаток… нет, скорее слабенький конкурент сознания, он знал свое место. Вдруг все изменилось. Животный зов вырвался из-под присмотра и загрохотал, раскалывая царь-колокол разума. В ушах звенело так, что барабанные перепонки отказывались выполнять прямые обязанности, лишь барабаня и истошно перепоня. Иногда в мозг залетали смыслы слов, которые, оказывается, произносил рот — в ответ на другие слова, трехмерные, кривлявшиеся и разбегавшиеся при сосредоточении на них.
— …Можно?.. — спрашивало меня бездонное мироздание напрягшимся грудным голосом.
Звуки бессмысленно витали, порхали, колыхались и переплетались, на глазах перерождаясь из левого в зимнее, а из вертикального в фиолетовое. Поверженное подсознание отвечало безо всякого моего участия:
— …Да…
— …Не больно?.. — продолжало оно через много веков-мгновений, оставшихся в памяти лишь вспышками длиною в жизнь: чарующими, ослепительными, выкручивающими. Острее иглы. Жарче пламени. Волшебнее чуда.
— …Приятно…
Что со мной делали, как, зачем — не знаю. Если это называется помыть, то я на небесах. А я на небесах.
— …А так?.. — звучало настолько ласково, заботливо и пушисто, словно котик, мурлыча, терся о ногу.