Мы стоим вместе у могилы. Вот он, памятник Шурочке: «Любимой матери, человеку большой души и горячего сердца». И подпись внизу: «Дети, внуки».
Вот ведь как: дети, внуки. А его – мужа и отца – и нет, вроде как и не жил с ними. Вот почему стыдно ему ходить сюда, люди же со стороны скажут: а это-то кто? Кто он ей? А сейчас Константину Ивановичу со мной удобно, он вроде как экскурсовод, вроде как при деле.
Рядом, на воинском кладбище, стоит еще памятник. Павшим. Колдуненко как-то подсчитал, сколько на него в войну враг металла выпустил. Килограммы переводил в пуды, пуды в центнеры, центнеры в тонны. Три тонны получилось. Вполне бы он мог погибнуть, как многие, в тех же синявинских болотах. И тогда бы и к нему на этом воинском памятнике относились слова о светлой памяти, которая вечно жива. И фамилия бы его тут значилась. И цветы бы ему круглый год носили. Все честь по чести. А жив остался – как будто и не было этих пятидесяти лет, с Шурой прожитых, как будто совсем тебя никогда и нигде не было.
Он зябко передергивается, потом быстро отходит, успокаивается.
Месяц уже в небе повис, тонкий и яркий, и все небо в звездах. Пора домой. Над двором его висит сейчас Большая Медведица, а во дворе пахнет березовыми дровами. На крыльце сидит Клава и курит. Пока есть еще нажитое, она будет с ним. А это значит, он не одинок.
1973 г.
ПРОКУНЯ
Усталая душа присела у порога могилы...
– Душа моя, где же твое тело?
– Тело мое все еще бродит по земле, стараясь не потерять душу, но давно уже ее потеряв.
Выпал снег. Черноморское побережье с его знаменитыми скалами и долинами выглядит слабым негативом привычного летнего пейзажа: белесые очертания без красок и тепла, тело без души.
Здесь, на Черноморском побережье, и происходили события. На побережье – в буквальном смысле, на диком пляже.
Вера Ивановна и Прокл Савельевич – санаторные врачи, она рентгенолог, он стоматолог. Познакомились четверть века назад. С той поры и до последних дней ничего для них не изменилось. Недавно он ездил в Москву на курсы усовершенствования врачей, был там 75 дней, и за это время она написала Прокуне 59 писем! Когда в санатории ее спрашивали, скоро ли муж вернется, она отвечала: «Осталось двенадцать дней, семь часов, восемнадцать минут».
Через несколько дней после возвращения и произошло все то, о чем Вера Ивановна написала в «Известия».
Летом, если точно, 20 июля, Прокл Савельевич, надев синюю безрукавку и серые брюки, отправился на работу. Она, как всегда, вышла на балкон проводить мужа. Он, прежде чем свернуть за угол и скрыться, обернулся и послал жене воздушный поцелуй. Как обычно, он отправился сначала на море. На часах было семь с минутами, начало работы – в восемь, а море – рядом.
Все эти дни, после Москвы, у Прокла Савельевича пошаливало сердце. В воде он, видимо, почувствовал себя плохо, поэтому лег на спину и в отличие от других утопающих стал спасать себя неподвижностью.
На берегу солдаты строительного подразделения возводили новый санаторный корпус. Увидев человека, лежащего на спине без движения, заподозрили неладное. Двое солдат вошли, не мешкая, в море.
В разгар лета, когда на море ни ветерка, ни ряби, в двадцати метрах от берега, на виду у всех, утонуть трудно даже самоубийце. Но послушайте, что было дальше.
Солдаты сделали всего шага два-три, когда последовал окрик прораба Аникина:
– Назад! Он и вас утопит!
Это был приказ, и солдаты остановились.
В восемь пятнадцать зазвонил телефон, Вера Ивановна сняла трубку. Женский голос попросил Прокла Савельевича, она узнала голос Клавы, санитарки из стоматологического кабинета. За 19 лет работы в санатории муж ни разу не опоздал.
Вера Ивановна побежала на берег.
В море, как поплавок, качалась чья-то спина, голова была в воде. На берегу лежали синяя безрукавка и серые брюки.
Она плакала, звала Прокуню, металась между прорабом Аникиным и Васько, председателем исполкома поселкового Совета, который тоже оказался здесь. Она умоляла солдат спасти мужа, но они стояли нерушимо.
Так происходили события, судя по письму Веры Ивановны в редакцию. В письме она требовала «привлечь к ответственности виновников гибели мужа». Здесь, видимо (судя опять же по письму), все были хороши. И Васько – председатель, ему еще нет тридцати. И, конечно, прораб Аникин. Он что же, пожалел солдат? Тогда почему он пожалел их, молодых и сильных, авансом, наперед, и не пожалел того, чья жизнь кончалась на его глазах? За этих он отвечал, за того, в море,– нет...