Перед тем, как поставить последнюю точку, мне хочется уточнить мое отношение к «эмоциональной публицистике». Можно мыслить не страдая. Но можно и страдать не мысля. Когда человек испытывает боль, это естественно. Но за перо берутся не только для того, чтобы рассказать о боли, но и затем, чтобы помочь людям избежать ее или переносить мужественно. Мне кажется что когда человек берется за перо, он тем самым теряет нормальное, естественное право для всех остальных людей — право страдать не мысля. Это, наверное, относится не только к публицистам, но даже и поэтам.
Но у публициста все же положение особое, ибо он редко рассказывает о личной боли. Стало уже банальным утверждать, что в личности истинного поэта — все человечество. Поэтому как бы глубоко лично ни было то, о чем он пишет, миллионы людей видят в жизни его «я» точное отображение собственных душевных состояний.
Как это ни заманчиво для самолюбия, я не стану утверждать, что в отношении к истинному публицисту действует тот же самый закон. Мне кажется более плодотворным для публициста иное состояние: ощущать не человечество в себе, а себя — в человечестве: свойство в высшей степени характерное для русской публицистики, особенно для Герцена.
В чем тут разница? Ощущая человечество в себе, можно жить только часовой стрелкой истории, ощущая себя в человечестве, нельзя не жить минутной и секундной стрелками.
Шопенгауэр однажды высокомерно заметил, что секундные стрелки делаются из наименее прочных материалов. Возможно. Но это не мешает им быть самыми ранящими.
Когда читаешь «Колокол» Герцена, страницы, насыщенные мельчайшими подробностями горестно потрясавших все его существо российских будней, чувствуешь: все силы ума и сердца великого публициста были направлены на то, чтобы помочь современникам осознать ту гражданскую ответственность, Которую налагает на их совесть время. Он учил страдать тех, кто не слышал или не хотел слышать народного стона, и учил мыслить тех, кто, слыша, не понимал, что надо делать. Ему удавалось это, потому что сам он думал мучительно, глубоко, непрестанно.
Ни строки из написанного им я не могу отнести к «эмоциональной публицистике», даже когда он рассказывает в «Колоколе» о новых случаях телесных наказаний в русской деревне — с живой и великой болью, но и с великим пониманием трагической судьбы российского крестьянства, обреченности нравов крепостничества.
Израненный секундной стрелкой истории, он ни на долю секунды не забывал о часовой; остро, будто ободрана кожа, чувствуя подробности жизни, он умел и обобщать, умел исследовать истоки событий и видеть их возможные последствия.
Чувствовать себя в человечестве — это не только испытывать вместе с ним радости, тревоги, потрясения, надежды. Это в первую очередь потребность осмыслить особенность, уникальность минуты, которую переживает история человеческого общества, понять ее место в диалектике минут, которые были, которые будут…
Которые были, которые будут…
И — понимать себя сегодняшнего. Надо себя самого чувствовать во времени, чтобы во времени понимать развитие человечества.
Самосознание публицисту нужно ничуть не меньше, чем романисту или философу. Человек, его духовный мир, отношение к событиям и людям меняются с течением десятилетий и даже в течение дней. И если бы я — сегодняшний! — вошел (пофантазируем…) в те судебные залы, где разбирались дела, исследованные выше, или беседовал с людьми, о которых рассказал в очерках, опубликованных несколько лет назад, я бы, наверное, и понял и повествовал об этом по-иному. Но я именно фантазирую, потому что и дела судебные сегодня иные. Изменились и люди. Есенинское, бесхитростное, в душу запавшее с детства: «года текли, года меняют лица…» — не только по-детски мудрая поэтическая строка, но — философская истина, открытая мыслителями в «седые» века, но повторяемая опять и опять. И все мы, писатели и читатели, говоря милым, дорогим языком поэта, с течением лет и дней и чувствуем и мыслим по-иному.
Было у меня — пооткровенничаю — искушение: на стадии верстки, перечитав все уже набранное, беспощадно обнаженное типографским шрифтом и соотнеся это, тоже беспощадно, с собой сегодняшним, что-то изменить, может быть даже переписать… Но потом я понял: это нечестно — нечестно и перед читателем, и перед самим собой.