Рассказывая о становлении не совсем обычных отношений между писателем и читателем, я начал тоже с истории не совсем обычной, экстремальной. Перед тем, как углубиться в истории обычные, «рядовые», когда от писателя ждут не исключительных решений и ответов и не умения держать это в тайне, а иного умения выслушать — и исключительного понимания, я должен уточнить одну важную для меня мысль. Конечно же подобные не традиционно литературные отношения, ломающие стереотип: писатель — пишет, читатель — читает, — существовали, особенно в России, и раньше. В писателе видели учителя жизни, к нему шли за утешением и советом, перед ним открывали душу. Это верно по отношению и к Чехову, и к Горькому, и особенно, разумеется, к Л. Толстому, который нравственную миссию писателя поднял на недосягаемую высоту. Русское имя «писатель» наполнено не одним литературным, но и чисто этическим содержанием, и, может быть, поэтому, когда пишущий (даже хорошо) человек говорит о себе в обыденной речи: «Я писатель», ощущаешь в этом некую нескромность (все равно как если бы женщина замечала мельком, что она хороша собой).
Сегодняшние, не традиционные, то есть не чисто литературные, отношения между читателем и писателем имеют богатейшую традицию, — как и все совершенно новое, совершенно не традиционное.
И в то же время они действительно не традиционные и действительно новые.
Л. Толстой был один на Россию. И шли к нему не потому, что он был писателем, а потому, что был писателем гениальным, и потому, что жажда нравственного усовершенствования человека и жизни была в нем даже сильнее потребности в художническом творчестве. Теперь картина резко изменилась, как изменилась картина мироздания, когда гелиоцентрическая система уступила место сегодняшней, с тысячами солнц, в которой наше — лишь заурядное небесное тело на периферии одной из галактик.
Тысячи писателей в нашем обществе (цифра, показавшаяся бы XIX веку совершенно фантастической) — тысячи «рядовых» солнц — должны по самой логике новых социальных и человеческих отношений освещать и согревать души не одним лишь литературным дарованием, но особым, толстовским пониманием и теплом.
К. С. Станиславский любил говорить, что нет маленьких ролей, есть маленькие артисты. Это можно отнести к новой духовно-нравственной роли писателя. Она бесконечно скромна в сопоставлении с толстовской или горьковской, но выполнить ее надо достойно, чтобы тот, кто тебе доверился, не ощутил твоей «малости», как не ощущают верующие «малости» церкви, даже если она по-сельски невелика, бедна.
…Нередко читательские исповеди — это портрет удачи или чаще неудачи, очарования или разочарования, небольшая житейская история, исследование интимного переживания.
Самые интересные исповеди — опыты самопознания, испытания себя, собственных сил, собственной неповторимости.
На моем столе лежит письмо, полученное как-то от молодой женщины, которая решила однажды: быть не самой собой.
Это, пожалуй, самый опасный искус, самый коварный соблазн на пути самопознания и самовоспитания…
«Мне захотелось, — пишет она, — рассказать Вам о моей жизни, точнее, об образе жизни, о поисках этого образа. Я — тихоня. Когда я училась в институте и жила в общежитии, обо мне говорили: „Да к ней в комнату и крокодила подселить можно, она и с ним уживется“.
Меня, пожалуй, любили, обо мне говорили, пожалуй, хорошо. Но в этой любви было что-то обидное, потребительское, что ли. Стрясется беда — бегут ко мне, потому что я могу посочувствовать, дать дельный совет. Но при этом никто не интересовался, чем я живу, почему печальная или веселая, никто. И никто из моих общительных подруг или ухаживавших за мной молодых людей не пытался углубить отношения со мной. Не уродина я, красивее многих (это не мое мнение), и веселой могу быть в компании, а вот по-настоящему никому не нужна… Я стала докапываться, почему? И один молодой человек объяснил: „Ты не такая, как все. Дело даже не в том, что ты не красишься и одета, э-э-э… ну, ты уж не обижайся… скромненько… а дело в том, что ты внутренне не такая, вечно ищешь справедливости, а это нехорошо. Тебя понять почти невозможно: существо иного порядка…“ Я переспросила: „Неужели невозможно?“ — „Если поломать голову, то, конечно, можно, — ответили мне. — Но ты сама посуди, кому же охота ее ломать? Тихая ты… Лично я боюсь тихонь“.
Вот тогда-то я и решила: играть в жизни определенную роль. Начала с того, что изменила, „усовершенствовала“ внешность. Прическа — как у всех, платье как у всех, грим на лице — как у всех. И говорю то же, что и все. Болтаю с уверенным видом, порою тошно себя слушать самой. Кольцо обручальное надела — как у людей.