Взглянув на всё ещё перегнувшуюся Дину, он заметил, что её кофточка спереди немного разошлась, видно было тонкое кружево сорочки, а за ним почти вся одна очерченная как у Фрины на картине Семирадского, вполне сформировавшаяся грудь, которая спокойно то подымалась, то опускалась.
Стало сухо во рту, и буквы запрыгали на бумаге. Сделав огромное, ужасное усилие, Константин Иванович прошёлся взад и вперёд по комнате. Дина, думая, что он всё ещё сердится, молчала и не поднимала головы. Снова пришлось сесть рядом и глядеть на удивительное и будто совсем не такое, как случалось видеть у других женщин, тело. Наконец, он решился сказать Дине, чтобы она поправила платье, но смутился и сказал что-то по поводу диктовки. Дина, точно инстинктом почуяв неладное, запахнулась платком и одной рукой, под ним, застегнула пуговку. Диктовка была исправлена. Константин Иванович отпустил Дину и позвал Лену, чтобы объяснить ей десятичные дроби. Он говорил уже ровно, а сердце всё ещё стучало глухо и сильно.
Лена по обыкновению задавала посторонние вопросы. Константин Иванович отвечал ей на них со злостью и невпопад, а ей казалось, что он шутит, и было смешно.
Против обыкновения он не остался даже пить чай и, сказав Ольге Павловне, что болит голова, — убежал. На воздухе стало легче, но всё ещё было стыдно перед кем-то неведомым, а главное — страшно, страшно… Казалось, будто он сегодня украл из квартиры Ореховых какую-то ценную, фамильную вещь. Ужаснее же всего было, что в эту ночь приснилась Дина, полуобнажённая, и будто он целует её тело. Проснувшись, он хорошо помнил, как шептал во сне:
— Диночка, золотая, никто не узнает!.. Милая, прости, я обезумел, да, да, я совсем сумасшедший…
Заснуть снова Константин Иванович уже не мог. Он лежал и думал:
«Если человек чего-нибудь не желает, то у него не может быть об этом и представления. Значит, я — скотина. Именно скотина, потому что в данном случае даже и любви нет. Ведь, она для меня — симпатичная девушка, моя ученица, и до физического её существа мне нет никакого дела. Но это пройдёт, непременно пройдёт»…
Он встал и подошёл к окну. Рассвет уже начался. Ночью выпал снег. Крыши и карнизы между этажами казались голубыми. Внизу по улице медленно проехал извозчик; он спал, уткнувшись в передок саней.
Через неделю Константин Иванович совсем успокоился. Он только косился на Дину и старался как можно меньше оставаться возле неё, когда не было урока. Радовало очень сознание, что он не влюблён, и что Дина и все Ореховы для него только очень симпатичные, но совсем чужие люди, и в его чувстве к ним рассудок не ушёл.
Четырнадцатого декабря Константин Иванович проводил Дину, Леночку, Ольгу Павловну и Любовь Петровну на вокзал. После отхода поезда он сейчас же вернулся домой, рухнул ничком на постель и в первый раз в жизни горько заплакал…
Праздники проходили грустно. Кроме тоски набегал иногда ещё и ужас. Кто-то неведомый говорил в самые уши:
«До их отъезда ты думал, будто любишь всю эту семью, будто любишь своё дело учителя, будто любишь в Дине естественную, неизломанную натуру… Но ты, на самом деле, так не думал, а только хотел думать. Ты сам себе лгал. Теперь эта искусная ложь кончена. Совсем кончена. Теперь тебе никогда не уйти от сознания, что в Дине ты любишь больше всего уже сформировавшуюся женщину. Что ты уже мысленно ласкаешь её милое всему твоему существу тело. Что в сером платке на плечах она нравится тебе больше потому, что тогда бывает без корсета. И Ольга Павловна тебе нравится не потому, что она добра, а потому, что она её мать. И с желтолицей кликушей Любовью Петровной ты потому только и можешь разговаривать, что она часто бывает возле неё. Как ты ни вертись, как ни прячься, как ни развлекайся, но я тебя найду везде и проникну в тебя, как проникает луч солнца сквозь крохотную щёлочку тёмного амбара и рисует на его стенах всю внешнюю действительность, какая бы она ни была»…
Но он ещё не верил этому голосу.
Ореховы должны были возвратиться двенадцатого января утром. Константин Иванович поехал на вокзал. Санная дорога была разбита, и маленький извозчичий козырёк сильно подпрыгивал. Морозило. Настроение было бодрое, свежее.
«Вот еду встречать их и нисколько не волнуюсь, — значит, всё — вздор», — думал он.
Поезд опоздал на час. За это время Константин Иванович выпил в буфете рюмку водки и вкусно позавтракал. На душе стало ещё покойнее и веселее.