У Константина Ивановича вдруг закружилась голова. Стало легче после того, как он умылся. Расспрашивать ещё о Брусенцове казалось страшно. «Кальнишевский любит дразниться, — думал он укутываясь одеялом, — и наверное врёт. Такие типы как Брусенцов вряд ли способны на долгое и серьёзное чувство, и Дине он наверное не по душе»…
— Тебе не холодно? — спросил Кальнишевский.
— Нет.
— А то возьми ещё мой плед и укройся.
— Нет, не нужно.
— Ну, я тушу свечку.
— Туши.
— А как вообще здесь живётся? — спросил, уже в темноте, Константин Иванович.
— В общем скучно. Когда погода хорошая, ещё ничего себе, а когда холодно и дождь, так просто не знаешь, куда себя девать. Я же говорил, что одно время здесь целый потоп был. Впрочем, потоп продолжался только сорок дней, а тут как зарядил дождь с конца апреля, так и до начала июня, целых сорок три дня. Всего неделю назад, как стало сухо.
— Да, я и от Кузьмы об этом слышал.
— Ну, будем спать, — сказал Кальнишевский, помолчал пять минут и опять заговорил.
— Я забыл тебе сказать самое главное: Степан Васильевич взял с меня слово, что я буду заниматься с барышнями до конца лета, хотя бы ты и приехал. Я, по правде сказать, не верил в твой приезд и согласился. Ты не подумай однако, что он видит во мне гениального педагога; здесь совсем другое обстоятельство, хотя и очень простое, — я — хороший партнёр в винт, вот и всё. По совести скажу, если бы не долги, да не тёмное будущее, плюнул бы и уехал. Ты ничего против этого не имеешь?
— Ничего, — ответил Константин Иванович и подумал о Кальнишевском: «Он пристрастен и до сих пор не понял семьи Ореховых».
XV
На следующий день Константин Иванович проснулся в семь часов и в одном белье подошёл к открытому окну. Запах цветов, хвои и неуловимая, носившаяся в воздухе, влага — ласкали грудь. Перед самым окном росли две американских ёлочки, и на их бледно-зелёных иглах сверкали капли росы. Кричали воробьи. Где-то во дворе бабий тоненький голос сзывал цыплят.
Через пять минут Константин Ивановичу стало холодно, и он, переступив с ноги на ногу, захлопнул окно.
— Ну, какого чёрта так стучать, — проговорил Кальнишевский, подымая с подушки своё заспанное лицо. — Уж эти мне увлекающиеся господа, требуют покоя, а сами никому его не дают.
— Во-первых, я не увлекающийся, а во-вторых, не ругайся.
— Я и не ру-га-а-юсь, — протянул Кальнишевский, зевая. — Ну, что ж, будем вставать?
Оба они быстро оделись, перекидываясь шутливыми фразами.
— А где у вас чай пьют? — спросил Константин Иванович.
— Тоже на балконе, но не раньше одиннадцати часов. После приезда сюда пили сначала в восемь, потом в девять, и довели чуть ли не до двенадцати, а обед в два, вот и выбирай тут время для занятий. Это всё твои девицы наделали, — любят поспать.
— Почему же они мои, скорее твои — ведь ты с ними занимаешься.
— Ну, это тебе лучше известно. А кстати, скажи ты мне, что вы зимой делали?.. Ведь Лена ещё туда-сюда, а старшая… ей-Богу и в четвёртый класс экзамена не выдержала бы. Ну, да всё равно, — никогда и держать не будет, а вот, нужно выпить молока. Молоко, брат, здесь великолепное.
Кальнишевский ушёл и скоро вернулся с огромным кувшином в левой руке и двумя побрякивавшими стаканами в правой. Выпили молока и пошли в парк.
И на деревьях, и на воде, и на постройках утро ещё хранило своё свежее дыханье. Константину Ивановичу казалось, что идёт он по этим широким дорожкам, среди вековых деревьев, не теперь, а в пятидесятых годах прошлого столетия. И казалось ему ещё, что он здесь когда-то был, только давно-давно. Думалось, что университетский сад, который он считал на редкость большим и полным поэзии, также отличается от этого парка как заигранный вальс «Невозвратное время» от увертюры Антона Рубинштейна к «Демону». По тенистой и широкой липовой аллее вышли на зелёную поляну. Трава здесь была высокая, шелковистая, из-под ног выпрыгнуло несколько лягушат. Шагах в двадцати босой крестьянин, в красной рубахе навыпуск, — косил. Заметив студентов, он приостановился и снял шапку.
— Надевай, надевай, — закричал ему Кальнишевский.
— Мне Кузьма уже говорил об этой твоей манере, — сказал Константин Иванович.
— Кузьма у нас философ и дипломат в то же время. Он с трёх слов видит человека и соответствующим образом с ним и держится. Есть ведь такие газеты, всё там известно, всё понято, и найдётся всегда статья, для каждого приятная. Мне кажется, таким людям как Кузьма и на каторжных работах живётся легко.