— Так по-твоему значит, что Дина, что собака, одно и то же, — прогудел из-под подушки Константин Иванович.
— Боже сохрани, Боже сохрани! По строению скелета и нервной системы и головного мозга, — совсем не одно и то же. Но по обязательности подчиняться законам природы, — совершенно одно и то же. Что кому дано этой природой сделать, тот только это и может сделать. Тенор не запоёт басом. Блондин не станет брюнетом. Тётя Лиза не уяснит себе теории кровообращения. Человек без слуха не станет композитором. И выучить их этим вещам нельзя. Вот переплетать книги, бренчать на рояле, писать фельетоны, — этому выучить можно. А что вне твоей индивидуальности, тому и тебя не выучишь… Хочешь верь, хочешь нет. Если неспособен человек чувствовать чужих страданий, так и не выучишь его этому! Его только можно поставить в такие условия, чтобы он не в состоянии был причинять этих страданий, но это уже совсем другое дело; а желать сделать кому-нибудь пакость такой субъект всё-таки будет, вот как, например, сидящий в клетке волк вечно мечтает, чтобы съесть того самого человека, который его кормит. Ещё хочу сказать тебе одну истину. Я вот говорил, что Дина и собака не одно и то же. Но я не хотел и не хочу сказать, что вообще человек хуже или лучше собаки. Бывает и так, и этак. Собака не напишет книги, не нарисует картины, не построит паровоза, — этого она не может. Но собака в большинстве случаев не загрызёт собственного детёныша до смерти, не изменит тому человеку, которого полюбила, не тронет своей беременной самки, и наверное уже никогда не испытывает желания засадить в кутузку самого своего злейшего врага… Доносить и клеветать собаки тоже не умеют, но я об этом умолчал, потому что ты бы мог мне возразить, что у них нет органа речи, хотя я убеждён, что если бы таковой и был, то они не стали бы заниматься этими чисто человеческими делами. Человек по своему развитию неизмеримо выше всех животных, но развитие это о двух концах…
— Ты — философ, но философия твоя — жестокая, — сказал Константин Иванович.
Кальнишевский приподнялся на носках и снова похлопал ладонями о печку.
— Всякая истина жестока, потому что не терпит компромиссов. Ни послаблений, ни строгостей она не знает… Но я не философ и не профессор, читающий лекцию. Мне только хочется, чтобы ты уяснил себе правдивую точку зрения на окружающее. Уяснишь, — страдать не будешь. Нельзя же в самом деле мучиться о том, что кровать, на которой ты лежишь, не может летать, — не приспособлена она для этого и приспособить её невозможно, — так как тогда она уже не будет кроватью. Ты вот вчера ещё пел какую-то печальную песню о том, что Степан Васильевич и компания могут целую ночь сидеть на веранде и резаться в винт, и до окружающей их природы и неба, усыпанного звёздами, и красот рассвета, — им нет ни малейшего дела. Ты тоже сердился на них, и кругом был не прав. Степан Васильевич склонен играть в винт и уменьшать доходность своего хозяйства, и только. Дина способна угощать крестьянских девиц водкой, а впоследствии рожать здоровых детей, и только. Помощник исправника склонен ловить конокрадов и ревновать свою жену, и только. Ты можешь мечтать о вечном добре, о красоте Дины, о звёздах и только… Да. Вообще пойми ты, чудак, что способности, которые есть у одних, атрофированы у других. Рода человеческого никакими мероприятиями не изменишь. Воспитывай душу, как хочешь, но всех низменных физиологических функций человека не атрофируешь, а если уничтожишь их, то в этом существе уже не будет жизни. Ну, если бы все люди, скажем, были одного трёхлетнего возраста, то над ними ты бы ещё мог попытать свои педагогические способности. Но ведь все разного возраста, от младенческого, до столетнего. Неужели ты думаешь, что и того, который сто лет только и делал, что преследовал своего ближнего, можно заставить любить этого ближнего? Или того, кто всю жизнь пил водку и играл в карты, можно научить искренно любоваться природой? Или барышню, которая пятнадцать лет прожила, будучи уверенной, что все эти Луши, Дуньки, Соломониды, Параши слеплены из другого теста, можно убедить в противном? Может быть, после твоих увещаний Дина не станет больше поить девушек водкой. Но та же Дина, когда выйдет замуж и обратится в барыню, не постесняется вытурить на улицу горничную, если та полюбит её сына…