«Ведь в последний раз, в последний раз»… — мелькало в голове.
Чуть нагнувшись над зеркалом, Дина в левой обнажённой руке держала баночку с кольдкремом, а правой медленно намазывала маленький прыщик над бровью. Иногда она наклонялась набок, и тогда сорочка сползала с плеча и открывала одну её остроконечную, матовую, на диво очерченную грудь. Покончив с кольдкремом, Дина сделала из бумаги свёрток, отчесала одну прядь волос и стала её закручивать.
Константин Иванович вдруг почувствовал лёгкую дурноту, а потом сухость в горле и необходимость сейчас же, немедленно, напиться воды.
Сделав огромное усилие, он отдёрнулся от окна, прошёл через калитку во двор и подбежал к бочке, стоявшей против дверей кухни. Он открыл кран, несколько раз глотнул и поперхнулся, потом подставил под струю всю голову. Вода полилась за воротник, и всё тело передёрнулось от холода. Закрыв кран, он вытянулся во весь рост и вздохнул. Стало совсем хорошо. Билось только сильно и неровно сердце: так-так, так-так…
— На ночь умываетесь, барин? — раздался с крыльца кухни голос Клима.
— Д-да…
Разговаривать с Климом не хотелось, и Константин Иванович снова, быстрой походкой и немного задыхаясь, ушёл в парк. Он искоса поглядел на окно Дины, и, увидев, что оно уже темно, почувствовал, как на душе зашевелилась радость, а за ней досада. Сейчас же утихло и сердцебиение.
Первое чувство говорило: «Соблазна уже нет, и ты не украдёшь того, на что не имеешь права», а второе точно напевало: «Ужасно жаль, ужасно жаль»… И ещё кто-то говорил: «Права тут нет никакого, а только одна красота, и глядеть на неё, не желая взять, — не стыдно. И цветок, и Дина — кусочки природы, вызванные к жизни только ею, и уйдут они из жизни только по воле той же природы… А те правила и права, которые люди изобрели, чтобы им было удобнее существовать, — здесь ни при чём, решительно ни при чём»…
На балконе ещё светилось. Слышно было, как кто-то мешал в стакане ложечкой. Отрывисто раздавались человеческие голоса. Голос Брусенцова отчётливо и с досадой прокричал:
— Какое вы имеете право козырять? Я вам даю двойку треф, в то время, когда играющий их не раздаёт… Да понимаете ли, что этим самым вы дали батюшке выиграть всю игру!..
Когда уже не было видно огней и замолкли голоса, Константин Иванович остановился среди аллеи и зажёг спичку. Шагах в пятнадцати виднелся садовый диванчик, он дошёл до него и сел. Спичка потухла. Казалось, что вокруг нет темноты, а глаза потеряли способность видеть, и только минут через пять можно было различить, что ряд близко стоящих друг от друга стволов темнее, чем дорожка.
И опять думалось и хотелось разрешить вопрос, следует ли считать людей кусочками природы, а их поступки — явлениями, обусловленными причинами, находящимися в тайниках этой природы, или люди и их действия составляют особый мир, подчиняющийся природе только отчасти.
«Как отчасти, если потом — смерть, и с ней всё кончено?», — подумал Константин Иванович и больше ничего не мог себе ответить.
И вдруг выросло убеждение, что на мучивший его вопрос не в состоянии ответить ни Кальнишевский, ни писатели, ни философы. И профессор, читающий основы биологии, знает об этом не больше, чем Луша, которую Дина поила водкой. И для людей, которые будут жить через сто лет, вопрос этот останется таким же тёмным, а попытки их его разрешить будут похожи на попытки слепого узнать цвет молока.
И ещё представлялось, что если бы люди вдруг узнали, что они такое среди всего существующего, то и жизнь их стала бы иною, и многие понятия сейчас бы уничтожились, как уничтожилось убеждение, что «природа не терпит пустоты», после того, как было доказано, что воздух имеет вес.
Но в его личных знаниях сегодня прибавилось новое и важное, — наверное стало известно и понятно, что в Дине ему нравились одна только её внешность и одно её тело, и только поэтому он так страстно мечтал о счастье быть её мужем.
Когда Константин Иванович вошёл во флигель, Кальнишевский уже спал и сильно храпел. На столе ярким пламенем трепетал огонь свечи, догоревшей до самой бумажки, которою она была подвёрнута.
Он погасил огарок, зажёг другую целую свечу и медленно, по временам почёсываясь, стал раздеваться. Сняв рубаху, он долго смотрел на её всё ещё мокрый воротник.
XXI
На другой день Константин Иванович проснулся позже Кальнишевского, который уже сидел перед кругленьким зеркальцем и брился.
— Удивительный дом, — сказал Кальнишевский, — чёрта в ступе можно найти, только не кусок газетной бумаги. Бреешься, и нужно вытирать мыло о собственный палец и каждый раз вставать, чтобы сбросить это мыло в таз. Я уже хотел пустить в дело твою сорочку, но потом подумал, что, может быть, ты её ещё наденешь. Почему это у тебя вся манишка жёлтая? Неужели так вспотел?