— Ценю, ценю. Ну, рассказывай, как жилось?
— Жилось?.. Жилось отчасти хорошо, отчасти плохо, — произнёс Кальнишевский, делая сильное ударение на букве «о». — Постой, нужно сначала закурить.
Он вынул жестяную коробочку, свернул папиросу и, не подымаясь с дивана, зажёг её на лампе. Руки у него тоже были загорелые, волосатые и немного дрожали. Выпустив первую затяжку дыма, он снова заговорил:
— Насчёт еды, природы и всяких прогулок — великолепно, что же касается, так сказать, пищи духовной, то чуть с голоду не помер. Но не в этом дело. Видишь ли, я Ольге Павловне — значит, самой madame — сказал, что могу заниматься только до первого октября, а там в исправление моей должности вступит тот самый студент, который по инициативе Винтера предполагался раньше — значит, ты. Ну, она ничего против не имеет. Надеюсь, и ты ничего?
— Конечно.
Константин Иванович снова почувствовал, как его сердце зачастило.
— Ну, ну, дальше?
— Дальше? Дальше с девицами будешь заниматься ты, а я, к моей великой радости, — нет.
— Чем же ты, собственно говоря, был недоволен? С родителями поссорился, или девицы очень уже несимпатичные, или одиночество заело?
— Ни того, ни другого, ни третьего. Одиночества иной раз даже хотелось, но это было недостижимо.
Константин Иванович начинал сердиться.
— Да расскажи ты всё, как следует, что они за люди, каких взглядов, как живут? А то плетёт! Я ведь как тебя ждал…
Кальнишевский почесал в затылке и продолжал тем же ровным голосом:
— Надоела мне эта канитель и больше ничего, а так они люди как люди, едят, спят, кое-что делают. Родители с целью увеличить капитальчик для дочерей — хотя, кажется, уже сильно уменьшили его, — дочери с целью доставить себе какое-нибудь развлечение. Папаша любит в винт играть, хотя он больше в разъездах бывает. Ну, а насчёт учениц, — обе ещё не определились в своих симпатиях и антипатиях. Какие-то они ни рыба, ни мясо, скорее, впрочем, мясо или даже сало. Старшая, Дина, — уже совсем взрослая, недурна собой, неболтлива, насчёт правописания безнадёжна и вообще, кажется, вместо науки больше не прочь замуж. Впрочем, это моё личное мнение. Младшая, Леночка, — чистый бесёнок, очень способная, но из рук вон рассеяна. Ну, да всё это сам увидишь. Только тебе нужно к ним зайти числа двадцать девятого, познакомиться с мамашей и насчёт гонорара условиться. Ну, брат, а пока до свиданья, я пошёл.
— Да обожди ты, — три месяца не видались!
— В другой раз поговорим, а сейчас не могу.
— Рано ещё?
— Нет, нет. Не могу, честное слово, не могу. Устал я от поезда. Голова трещит, ничего не понимаю. Я сегодня зашёл главным образом сообщить о предстоящем уроке, чтобы опять какой-нибудь свадьбы не вышло…
— Не-е-ет уж!
— Городской адрес Ореховых знаешь?
— Знаю.
— Ну и отлично, а я пошёл.
И в эту ночь как и в ту, когда он уже знал, что в деревню к Ореховым не пойдёт, Константин Иванович долго ворочался. Перекликались петухи, и стёкла на окнах стали голубоватыми. Ему пришло в голову, что всё лето было похоже на длинную ночь, и что, как сейчас уже наступает рассвет, — такой же рассвет близок и в его личной жизни. До сих пор бывало, — или одиночество, или Аристарховы, а теперь будет ещё близость с людьми, которые живут иначе и наверное осмысленнее, хотя бы потому, что у них, благодаря деньгам, есть возможность пользоваться всем интересным и хорошим на свете.
«Кальнишевский всегда капризничает и требует, чтобы все были ангелами или философами, а это невозможно, достаточно и того, если люди хоть кому-нибудь полезны. И Ольга Павловна, о которой Кальнишевский говорил иронически, наверное женщина мыслящая и сердечная»…
Думалось о бедности и богатстве. Казалось, что даже Аристарховы, если бы не имели надобности копить и беречь деньги, вероятно, были бы симпатичнее.
Проснулся Константин Иванович поздно, когда отец уже ушёл на службу. Долго, не одеваясь, он сидел в столовой над остывшим стаканом чая. В университет он не пошёл и ясно чувствовал, как его разозлил бы шум в коридорах и хлопанье входных дверей на пружине. Хотелось скорее увидать ещё раз Кальнишевского и поговорить с ним; но он не сказал, где остановился.
Константин Иванович выпил залпом и без хлеба чай, быстро оделся и пошёл на ту улицу, где жили Ореховы. Номер их дома был тридцать первый. Ещё издалека ему бросился в глаза длинный одноэтажный особняк, выкрашенный масляной краской шоколадного цвета, с большими зеркальными окнами и массивной дубовой парадной дверью.
«Наверное, они живут здесь», — подумал Константин Иванович и обрадовался, когда увидал над воротами цифру 31.