В доме, который я выбрал, светились окна по крайней мере трех комнат и за занавесками с машинной вышивкой мельтешили, в непонятной игре, тени. Крикнуть, позвать? Но кого? Я ведь мог и ошибиться домом, поэтому я ограничился тем, что постучал камнем в железные ворота, откликнувшиеся высоким звуком, как бы подавая сигнал тревоги. Но оживление в доме, очевидно, перекрывало внешние шумы: не последовало никакого намека на то, что я услышан, ни на йоту не замедлилось мелькание теней за занавесками. И только когда я решил, что тут стоять бесполезно и пора попытать счастья у соседних ворот, стороживших, впрочем, совсем темное строение, чья-то светящаяся голова сверкнула в дверях, крикнула, как мне показалось, «подождите» и втянулась обратно, снова оставив меня одного.
Сказать, что я был взбешен, — мало для описания того состояния, в каком я провел бесконечные десять минут, в темноте и холоде, под чужими воротами, отгораживающими меня от шума и света чужого веселья. Не будь мне известно, что первый поезд только в пять восемнадцать утра, я непременно ушел бы — себе в наказание и во спасение от абсурда и нелепости ситуации, кляня себя за авантюризм. Но я знал, что до рассвета поездов не будет, и еще я знал, что в самой дикости такого начала что-то есть.
Та женщина — или девушка, — что скомандовала мне подождать, наконец появилась, но, глядя, как она идет мне навстречу, в свете, бьющем из окон ей в спину, я засомневался, что верно причислил ее к женскому полу. Фигура, пружинистой и бесспорно изящной походкой приближавшаяся ко мне по узкой бетонной дорожке, принадлежала все же мужчине, хотя я бы не объяснил, на чем основывалось это впечатление, по правде говоря, не из приятных.
— Мне нужен Вирджил Остахие! — крикнул я издалека вместо приветствия, как будто боялся, как бы фигура не утомила себя парой лишних шагов, в случае если я ошибся домом. Но, поскольку она не остановилась и не ответила, а точнее, отозвалась то ли хмыком, то ли всхлипом, который никак не мог сойти за ответ, я поспешил добавить: — Не знаю, сюда ли я попал. Дорогу мне показали, но сейчас такая темень…
Темнота и вправду сделалась такой густой, что, когда фигура дошла до ворот, куда не достигал свет из окон, и молча отворила мне калитку, я различил только приглашающий взмах руки и торопливо удаляющуюся спину. Правда, фигура буркнула что-то про темноту, но так невнятно, таким сдавленным голосом, что я не разобрал слов. Чего-чего, а пол фигуры, следом за которой я без особой уверенности поплелся к дому, по голосу определить было никак нельзя. Проходя под окнами, я разглядел, что она одета самым несуразным образом — в мешковатый долгополый халат, сильно вздернутый на плечах, то ли горбом, то ли бог знает чем еще. Когда мы уже поднимались по ступенькам, я снова спросил — сознавая нелепость вопроса, потому что, независимо от ответа, уже не мог повернуть назад, — застану ли я здесь Вирджила Остахие. Но и на этот раз мне откликнулись какой-то краткой модуляцией голоса, с более или менее внятным ударным «мо», которое в равной мере могло принадлежать и «возможно», и «посмотрим», ни в том, ни в другом случае не проливая света на ситуацию.
Мы вошли. Вопреки впечатлению, которое создавалось снаружи, обширная комната была так слабо освещена, что углы совершенно тонули в тени, полной невидимого движения, от которого отделялась то одна, то другая личность, чтобы торопливо, как-то по-деловому пробежать через освещенную середину и снова исчезнуть в шелестящем мраке, скрывавшем, сколько их там, какие они. Было много, очень много народа в этой комнате, слишком большой для деревенского дома, так много, что мы с трудом протиснулись в узкую щель, когда мой провожатый с натугой приоткрыл дверь, чуть не прищемившую нас под напором изнутри.