Я не двинулся с места. Да мне и некуда было идти. К тому же мне казалось, что теперь-то все наконец должно проясниться. Нет, интуицией, даром предчувствия я решительно похвастаться не могу. В том, что я приехал в это село — даже не помню, как оно называлось, — и провел там безумную и неправдоподобную ночь, виновато не шестое чувство, не интуиция, а мой характер, склонность безоговорочно принимать все, что похоже на предложения судьбы, не удостаивающей меня никакими на этот счет объяснениями. Но, уже попав сюда, уже вступив, вразрез с доводами логики, в пределы случая, я не мог покинуть их, не отыскав тут какой-то особой логики, не мог идти дальше, не разобравшись, — так войско не станет продвигаться по чужой территории, если у него за спиной невзятая крепость. Мне казалось, что все, что делалось тут до сих пор, — это только прелюдия к тайне моего появления здесь, какой хитрый ход, чтобы дать мне освоиться и собраться с духом — для дальнейшего, каким бы оно ни оказалось. Итак, я встал со стула и пошел закрыть сначала окно, рвавшееся из петель, а потом дверь, издававшую жалобный писк при каждом дуновении ветра. Хромая кошка с рваным ухом, с цепкими и умными глазами шмыгнула мне навстречу, не почтив вниманием. Когда я обернулся, Вирджил Остахие сидел, свесив ноги, на кровати (как я мог всю ночь думать, что это стол!), гладил кошку одной рукой, а другой растирал колено. Он встретил меня отеческим, сердечным взглядом, на дне которого мне все же почудилась некоторая ядовитость. Впрочем, не берусь утверждать. Он заговорил, и я услышал в его голосе ту крайнюю усталость и печаль, какие бывают, когда долг исполнен и впереди больше уже ничего нет.
— Благодарю, что пришел, — начал он. — И, пожалуйста, прости, если этот спектакль, который я устроил для тебя, вышел несколько утрированным. Мне надо было столько тебе сказать, столько такого, о чем трудно сказать словами, что я боялся, справлюсь ли. И я подумал тогда, памятуя о твоей профессии, прибегнуть к этому обычаю.
— К какому обычаю? — вырвалось у меня почти против воли.
В его глазах промелькнули недоумение и досада, он взглянул на меня пристальней.
— Старый обычай, когда человек умирает, на бдении у его изголовья ангел и дьявол — их специально наряжают — разбирают его добрые и дурные дела. Ты что, никогда не знал?
— Нет, — ляпнул я, чувствуя, что зря признаюсь.
— Значит, ты не сразу сообразил, в чем дело?
— Нет, — тупо повторил я, понимая, что не стоило так напирать на свою недогадливость.
— Поистине жаль, — проговорил он. — Я-то думал, ты лучше знаком с фольклорным театром. — (И было не вполне ясно, чего ему жаль: что он загадал мне загадку, которая оказалась мне не по зубам, или что вообще пригласил меня, когда я этого вовсе не стоил.) — Ну ладно, главное, что ты все-таки понял в конце-то концов, — добавил он, помолчав и совсем по-молодому, решительно вскинув на меня глаза. — Мне надо было, чтобы ты так или иначе, но понял.
«Что?» — чуть было не спросил я, но почему-то слово само собой замерло у меня на губах.
— Мы с Георге пробыли вместе шесть лет, расстались в Салчии, и я обещал ему, что если разыщу тебя, то все тебе расскажу.
«Что все?»-снова хотел спросить я, но получилось нечто глухое, нечленораздельное. Имя отца, всплывшее как раз тогда, когда я меньше всего понимал, что к чему, придавало моему тупоумию трагические масштабы.
— Я много думал, прежде чем решился написать тебе, и еще больше — после того, как ты позвонил, что едешь. Лучше я придумать не мог, поверь.
И я снова не понял, имеет ли он в виду то, что вызвал меня сюда, или сам спектакль — неудачную попытку вступить со мной в контакт.
— Ну а вы сами? — Я осмелел от отчаяния. — Вы не хотите мне больше ничего сказать? Может быть, я что-то упустил, может быть, не так понял… Расскажите мне об отце.
— О, у меня не получится лучше, чем у них, в этом ты можешь быть уверен. И потом, я очень устал, денек сегодня выдался горячий… — Он улыбнулся мне, как будто пошутил, но, видя, что я обескуражен, добавил примирительно: — Честное слово, из меня плохой рассказчик. — И встал с кровати.
— Нет! — крикнул я, тоже вскакивая со своего стула. — Я не могу так уйти. Как вы там жили? Как работали? Где спали? Что ели? О чем говорили? Каким он был, мой отец? Я прошу вас, умоляю, я был совсем маленький, я его совсем не помню, я ничего о нем не знаю, я не могу вот так уйти…