Тут он опять подскочил как на пружине, оттолкнул ногой стул, с грохотом выскочил на середину комнаты. Был одет в солдатские широкие галифе, сапоги из яловой кожи. Поскрипывая ими, прошелся взад и вперед по комнате с сердитым видом, остановился около Семена Карповича, глядя на него сверху глазами требовательного начальника.
— Фронту все отдается, Семен Карпович, — и доска, и гвозди, и пролетки. Не говоря уже про автомобиль, о котором я тоже говорил в Губисполкоме и зимой еще в реввоенсовете Северного фронта. Не говоря об отдельной комнате для агентов розыска с постельными принадлежностями. Говорят — не до вас. Вон раненых везут и везут в город. А вы потерпите пока. Может и стреляют в нас, да не каждый ведь день.
Прибавил, уже с обидой в голосе:
— А Пинкертонами, Семен Карпович, нам надо быть. Ведь Пинкертон в нашем деле не что иное, как идеальный агент розыска. Просто надо работать по-новому, по-революционному, бескорыстно и честно.
Он собрал со стола фотографии, положил их на диван:
— Вот — с субинспектором нашли в коммунальном банке. Туда, оказывается, свезли часть бумаг из Окружного суда во время мятежа.
Парень со шрамом и красивыми глазами качнулся, лицо его расплылось в мягкой и дружелюбной улыбке:
— В подвал кинули. Да зачем-то известью осыпали. Поела эта известь здорово бумаги…
Семен Карпович раструсил фотографии. На одной из них бритый наголо мужчина с буграми на висках и пронизывающим взглядом серых глаз. Как будто ненавидел он того, кто его снимал.
— Артемьев, — пояснил Яров. — Сторожа склада признали его на фотографии, хоть и усы нацепил, когда брал склад. И Маму-Волки, который их вязал, тоже признали. Ошибиться уж в этом парне трудно…
Он отложил карточку, взял в руки другую. Теперь Костя увидел парня с улыбкой, в распахнутой на стороны голубой рубахе. Смотрел он куда-то вверх, будто в небо, на пролетающую птицу, будто искал что-то необыкновенное. Белые пряди волос, как у женщины, спадали на уши, на шею.
— Ему бы в театр или кинематограф, — заметил с долей уважения Яров. — Был бы может артистом, Шаляпиным. Не такое трудное время, вывели бы в люди, на ноги поставили бы.
От этих слов Семен Карпович как-то невольно вскинул глаза, не сдержал усмешки. И также быстро пригнул голову.
— Зря вы улыбаетесь, — холодно сказал Яров и сдвинул сердито рыжеватые брови к переносице. — Это сейчас не до того: война, контрреволюция, голод. Это сейчас суровое наказание ждет всех грабителей и спекулянтов. В будущем каждого преступника, можно сказать, в микроскоп будем рассматривать…
Желая переменить направление разговора, Николай Николаевич заговорил:
— А вором он стал потому, что никем другим не стал. Учила мать его на скрипке — не вышел талантом. Бросил. Потом в художники решил записаться, тоже бросил. В магазин обувной отдала мать, так прогнал хозяин перед революцией. Потому что знакомой барышне задаром отдал башмаки. Еле еще мать отговорила хозяина — до суда было дошло дело. Парень красивый — любовные связи пошли одна за другой, а на это деньги нужны. Мамаша не графиня, простая провизорша. Один выход остался к деньгам — воровство. Так и пошел. Уже который год скитается по России, а у нас в Окружном суде не одно дело было заведено. Зимой в армию взяли. Даже с месяц в казармах занимался, а как на фронт подготовили часть, так в бега от воинской повинности.
— Вот Гордо я ни разу не встречал, — сказал, разглядывая третью фотографию. — Это откуда-то из Латвии прибыл. Зверяга, душитель такой, что перекреститься хочется от одной физии. Первая рука Артемьева. Про него говорят: убьет человека, перекрестится и скажет: «слава богу, еще одному помог избавиться от мук земных…»
— С виду как мясник, — вставил бородач в шинели.
И верно — длинная шея, на ней маленькая голова с вытаращенными глазами, жиденькая косица темных волос на узком лбу. Плечи узкие, а тело как воздухом надутое — мясистое, пухлое, руки длинные. На Гордо изящный костюм, серая жилетка, галстук с крупным узлом. По жилетке пробегала цепочка карманных часов, в пальцах левой руки дымилась папироса, нога на ноге, Яров смел карточки в грудку и приказал деловым тоном:
— Размножить и раздать агентам. А парня этого, — тут он опять улыбнулся Косте, — надо взять. Образование, поди церковно-приходское один или два года? Научился расписывать свою фамилию и ладно по деревенской жизни?
Костя хотел сказать, что он считался самым грамотным на селе, что не раз его жители просили писать письма на войну своим родным. И что он многое от себя придумывал, потому что родные одно-два слова скажут и больше ничего не приходит в голову. А он писал, что нового в селе, у кого какая радость, у кого какая беда. Письма получались большие.