Александра Ивановна низко в пояс поклонилась Семену Карповичу и опять быстро оглянулась на Костю: под платком в больших выцветших ее глазах так и светилась радость и довольство.
— Иди, — проговорила с облегчением в голосе. — И слушайся, что тебе будут говорить, да подсказывать.
Подтолкнула его к столу, а сама спиной открыла дверь в коридор. Хлестнул оттуда через открытое окно порыв жгучего с пылью ветра, заставив Семена Карповича проговорить задумчиво:
— Экие ветры свистят по земле. Поди как при Ноевом потопе. И жара не унимается. И не вспомнишь, когда на моем веку было еще такое засушливое лето. Вчера на станции баба от пека померла. Сидела-сидела на камешке, да вдруг как клюнет носом. Глядят, рядышком кто обитался, а она и рот разинула, что рыба на песке, а из носу кровь. Да тут же в комья ссохла, запеклась. Сладко померла, что вздохнула. А еще девчонка протянула ноги, так, веришь ли, от этой жары живот что барабан раздулся…
— Да уймись ты, Семен, — негромко попросила из комнаты старуха. — И к чему пугаешь молодого человека.
— А ты, Варвар, подай-ка нам лучше стакан, да там с селедочкой хлеба кусок. Устроим праздничек, как полагается у православных.
— Я один живу, вон с сестрой Варварой, — сказал он и вздохнул тяжело. — Ворчит. Со всеми в доме бранится. Потому и Варваром называю. Но старуха она добрая, радушная…
— Как тебе, Семен, не стыдно, — вошла в комнату с подносом старуха, — как ты меня гостю представляешь.
— А как же еще, — язвительно отозвался Семен Карпович. — Мол, графиня фон Варвара Карповна Шаманова, помещица и дворянка, римско-католического вероисповедания, владелица аэропланного завода.
Старуха лишь махнула рукой, загремела дверцей буфета, доставая позванивающую посуду. А Семен Карпович опять погрустнел:
— Жена у меня там, — поднял он палец к потолку, — а сын в армии служил прапорщиком. В мировую с Брусиловым австрийца гнал, а сейчас и не знаю где. Разлетаются люди друг от друга в такой толчее, что пушинки от тополя. И не сыщешь по всему свету. Вот и он два года ни слуху, ни духу. Что жив — сообщал, а где и с кем — неведомо. Может и мировую революцию варит, как пишется в газетах. Я ведь люблю читать — хлопнул он тут по газетному листу, лежавшему возле самовара, на конфорке которого выгнул рыльце расписной чайничек.
— Чего только в них не узнаешь. И на юге фронт, и на севере, и на востоке, и на западе. И Юденич, и Колчак, и Деникин, какой-то Махно. Каких только фамилий нет. А Ульянов, день и ночь, поди, над картой. Не знает за какой конец ухватиться… Ты об Ульянове-то слышал ли?
Костя кивнул головой.
— Ульянов — это Ленин Владимир Ильич, — ответил. — Вождь мирового пролетариата, главный человек в рабоче-крестьянском правительстве. Знаю, как же…
— Ленин — это кличка, — наставительно поправил его Семен Карпович, — а настоящая фамилия, по родителям стал быть — Ульянов. Кличку он придумал еще до революции, чтобы от политического сыска скрывать себя. Ну, а мы, уголовные сыщики, политикой не занимались. Нам подавай аферистов, «домушников», «тряпичников», «кошатников» — ну, значит тех, кто за горло в темных переулках берет прохожего. Политическими занимались у нас в городе другие, а нам за них приписали.
Появилась Варвара с подносом, сказала укоризненно:
— Нет, ей богу, достукаешься ты, Семен, с такими разговорами. Вот как возьмут за шкирку, сразу вспомнишь меня — мол, добра желала…
— Опять Мартыном припугнешь, — косо глянул на нее Семен Карпович. — Так это ни к чему мне… Туркин сам виноват, — продолжал он, уже обращаясь к Косте. — Был такой агент розыска. Красивый парень, кудрявый. Начался мятеж, и уж очень он загорелся помочь офицерам. Выдал им самого главного у красных в городе комиссара. Белые этого комиссара к стенке во дворе гостиницы «Царьград», есть у нас такая, может слышал. Переменилась власть, пришли опять большевики и этого Мартына Туркина заодно с офицерами возле театра пулей в лоб или куда там неведомо. Не лез бы, осел, — прибавил ворчливо. Он налил из самовара кипятку, прибавил чаю, вскинул привычно палец с желтым ногтем:
— Уголовный сыщик политикой не должен заниматься — вот тебе мой первый урок, Константин. Он тот же доктор. Его забота лечить и только. Ну, у нас лекарство, как сам понимаешь — дом лишения свободы. Раньше каторжная звалась, а теперь новое звание…
Он придвинул тарелочку, на которой, заставив Костю жадно сглотнуть слюну, переливался маслянистым жиром кусочек селедки:
— Пей чай, и ешь… В конфетнице сахар и ландрин.
— Да я же пил у тетки Александры, — начал было испуганно Костя. Семен Карпович небрежно отмахнулся: